Лицо порока
Шрифт:
— Десятник сорок третьего полка, — поясняет он мне. — Куда-то спешит по делам службы.
У казарм почти никого. Над ними висит тяжелая тишина, только изредка ее нарушают неясные звуки, долетающие откуда-то из недр военного городка.
Миновав казармы, выкрашенные в зеленый цвет, выходим на широкую гравийную площадку. Сразу за ней — коричневые казармы.
— Это уже казармы гвардейских полков. — Илларион на мгновение останавливается, чтобы еще раз одернуть полы френча. — Вон, крайняя слева — моя.
Возле казармы копошится
Увидев нас, мужчины замирают. Все они крепкие, загорелые. На вид им лет по тридцать-тридцать пять. У всех на погонах буквы X, а у одного — еще и перекрещенные кости. У многих на груди красуются блестящие кругляши величиной с одногривневую монету. В центре кругляшей изображена виселица с болтающимся на ней телом.
— Закаленные ветераны, элита гвардии! — не без гордости замечает Илларион, удовлетворенно поглядывая на своих подчиненных. И, уже обращаясь к ним, громко восклицает: — Чем заняты, орлы?
— Упражняемся, как и было приказано! — докладывает худощавый мужчина с костями на погонах.
Подойдя поближе, подполковник козыряет. Гвардейцы дружно отвечают.
— И как успехи? — Илларион кивает на мишень.
— Как и приказано! — рапортует худощавый. — Жизненные органы не задеты. Приговоренный жив!
Смысл его слов до моего сознания доходит не сразу, Я с удивлением поглядываю то на гвардейца, то на Иллариона. Но потом перевожу взгляд на мишень. И вдруг замечаю, что она шевелится. О Господи! Этот тюфяк ни что иное, как обвисшее на веревках человеческое тело с надетым на голову мешком!
— Что это? — в ужасе спрашиваю я Иллариона.
Он потирает указательным пальцем глубокую бороздку, залегшую у него между широких бровей и не спешит с ответом. Затем отдает распоряжение худощавому:
— Продолжать! Завершающая стадия экзекуции состоится через полчаса. Приготовить все необходимое! Перед казнью дать приговоренному десять минут на отдых.
Худощавый отдает честь и коротко бросает гвардейцам:
— Продолжать!
Они опять начинают метать ножи в привязанное тело. Острия вонзаются в ноги, плечи, предплечья. Мишень дергается и издает глухие, еле слышные звуки.
— Это провинившийся гвардеец, — наконец начинает объяснять происходящее подполковник. — Он изнасиловал жену сотника. Такое вот наказание, свидетелем которого ты стал, дело обычное. После суда, определившего вину подозреваемого, ему забивают рот ветошью, нахлобучивают на голову мешок и привязывают к столбу у казармы. Группа гвардейцев отрабатывает на нем какое-то время навыки меткого метания ножей или дротиков.
— А потом? Его отпускают? — со страхом спрашиваю я и во все глаза с жалостью смотрю на осужденного. Рука помимо воли лезет в карман за сигаретой.
— Нет, не отпускают! — Илларион тоже вытаскивает трубку. — После метания ножей гвардейцы приступают
— Хвост?! — переспрашиваю я, удивившись. — Какой еще хвост?
— Приговоренные принимают смерть и муки в своем естественном обличье, — сурово произносит Илларион. И, смерив меня испытующим взглядом, прибавляет: — Казнь состоится через полчаса. Ты можешь присутствовать.
Снятие шкуры живьем — зрелище, наверное, ужаснее. К тому же бес будет в своем обличье, что само по себе уже кошмар. И мне вовсе не хочется все это созерцать. Но, скрепя сердце, соглашаюсь — вряд ли когда-нибудь мне представится еще одна возможность увидеть такое.
Из казармы, пошатываясь, выходит мужчина без сапог. Его мундир расстегнут. На груди такой же, как у многих гвардейцев, кругляш, рядом с ним — восьмиконечная звезда со скорпионом в центре. Мужчина, глубоко засунув руки в карманы штанов, сходит по ступенькам вниз. Поступь его с каждым шагом становится все менее твердой.
— Сильвестр! — окликает гвардейца Илларион.
Тот останавливается, как вкопанный, поднимает курчавую голову, пытается разглядеть окликнувшего. Мутный взгляд постепенно светлеет, становится осознанным.
— Ты опять пьян? — в голосе подполковника звучит раздражение. Однако злобы в нем нет.
Сильвестр с трудом принимает стойку смирно. Его покачивает.
— У меня выходной и я имею право выпить, — оправдывается он, еле ворочая языком. И, повысив голос, прибавляет:- Имею или нет, а, господин подполковник?!
Илларион в сердцах машет рукой и обращается ко мне:
— Давно уже был бы как минимум сотником, если бы не пил. Человек ведь толковый. Эх, пропадет. А все она, водка!
Два гвардейца, подскочив к Сильвестру, хватают его под мышки и уводят обратно в казарму.
Мы с подполковником уходим, оставив упражняющихся в метании ножей и их жертву.
Неспешным шагом прогуливаемся вдоль серых казарм легионеров. Идем дальше, огибая их. И выходим на огромную круглую площадку.
— Плац для смотра легионеров, — поясняет Илларион.
За площадкой взору открывается гражданская часть города. Неширокие каменные улицы, площади с лавочками и причудливыми скульптурами животных и людей, ровные ряды домов. Все они, эти дома, разные. Есть небольшие, одноэтажные; есть двухэтажные, с пристройками; есть высокие, с острыми, почти вертикальными крышами; и приземистые, длинные, похожие на бараки. Вдалеке, может, за километр-полтора от казарм легионеров на небольшой возвышенности стоит роскошный белокаменный замок, напоминающий китайскую пагоду. На верху замка — золотые купола с острыми, как пики, шпилями. Сколько этажей имеет это строение, сосчитать невозможно, потому что нижняя его часть скрыта крышами домов и зеленью хвойных деревьев, окружающих белые стены плотным кольцом. Замок огромен и ослепительно красив.