Лицо порока
Шрифт:
— Закуривай! — я протянул пачку.
И тут же взметнулся кулак с кастетом.
— Беги! — успел я крикнуть Насте и получил удар в скулу.
Он прошел вскользь, рассекая кожу. Пошатнувшись, я все же устоял на ногах. Но сбоку мне в ухо навесил пижон. Затем — мощный пинок сапогом в живот, и я распластался на заснеженном асфальте.
Истошно вопила Настя. Коренастый и мозгляк тащили ее в камыши.
Я рванулся что есть мочи, но встать на ноги пижон мне не дал, обрушив град ударов носками тяжелых армейских ботинок. Он бил по ребрам, в живот, норовил попасть по голове. Я изворачивался, как мог.
Ее уже повалили на снег. Коренастый стоял на коленях со спущенными штанами и пытался стянуть с нее колготки. Мозгляк сидел на голове Насти, отчаянно брыкающейся и вопящей, и держал ее за руки.
Не раздумывая ни секунды, я вонзил острые осколки бутылки в промежность коренастого и тут же молниеносно черканул ими по лицу мозгляка. Рыча и истекая кровью, как раненный кабан, коренастый пополз в камыши. Мозгляк, зажав лицо руками, кубарем барахтался в снегу. Я дважды ударил его ногой по голове, и он затих, вытянувшись во весь рост. Настя силилась подняться и протягивала мне руку, но мне было не до нее. Подлетев к коренастому, я принялся его избивать. Он корчился, извивался, его вопли и стоны распугали ворон, чинно прохаживающихся неподалеку по белой простыне пустыря. Вскоре коренастый умолк. А я все никак не мог остановиться. Настя с трудом оттянула меня от распластанного тела, уткнувшегося сморщенным членом в алый снег.
Тяжело дыша, я вышел на дорогу, подобрал пачку сигарет, которую обронил, и, закурив, взглянул на поле боя. То тут то там багровели пятна крови, валялись какие-то предметы, оторванные пуговицы. Рядом поскуливала Настя.
— Ты как? Тебя побили? — все еще ощущая дурноту и головокружение, озабоченно спросил я.
— Нет, но меня хотели… — она вдруг заплакала навзрыд.
— Ты чего плачешь — что хотели или что не успели? — нелепо пошутил я.
Настя прижалась к моей груди, продолжая рыдать.
Через час, когда уже начало вечереть, мы вышли прогуляться у корпуса и услышали «новость»: только что «скорая» увезла трех истерзанных парней, их случайно обнаружила бабулька из ближнего корпуса, которая вышла на дорогу размять ноги.
— Живы хоть? — поинтересовался я у медсестры, принесшей это известие.
— Да живы, слава Богу! — вздохнула она сокрушенно и прибавила, скорбно закатив глаза: — Но искалеченные, бедные, до ужаса!
Я только молча взглянул на Настю и потер ноющие ребра. Рассеченную скулу мы уже замаскировали тональным кремом.
Подкрепившись водкой и бутербродами в палате, я отправился на автостанцию. От услуг Насти как провожатой категорически отказался, строго-настрого запретив ей даже нос показывать дальше, чем за пять метров от стен корпуса.
Глава
На утро скула распухла, а ребра болели так, что трудно было дышать.
— Что, не прошел где-то по габаритам? — не без ехидства спросила жена, когда я утром приплелся на кухню пить кофе.
— Хулиганы! — коротко объяснил я.
— Ссадины очень заметны, — Аня принялась рассматривать мою физиономию. — В редакции сразу начнутся разговоры.
— Да уж, — согласился я, сокрушенно вздохнув. — Скажут, перебрал, встречая Новый год, и подрался.
— Придется тебя гримировать!
— Угу! — кивнул я. — Как престарелую шлюху перед приходом состоятельного клиента.
— Фу, пошляк! — бросила жена и пошлепала в спальню за своей косметикой. Она у нее почему-то хранится там в платяном шкафу.
Принесла и начала раскладывать на столе.
Маскировка побоев заняла довольно много времени.
— Вот, принимай работу! — Аня наконец оставила мое лицо в покое.
Взглянув в зеркало, я приятно удивился: ссадин и синяков заметно не было.
Мы попили кофе, беседуя о том, о сем, и ушли из дому. Дети еще спали.
В редакции не было ни души. Сотрудники обычно сползаются не раньше восьми. Есть время в тишине подогнать работу.
Заварив крепчайший чай, я принялся писать корреспонденцию о фермере, построившим свой бизнес на кроликах.
К девяти она была готова. Из кучки фотографий кроликовода я выбрал одну — для иллюстрации корреспонденции, где он, скаля крепкие зубы в алчной ухмылке, стоит возле горки тушек забитых ушастиков.
Отбыв повинность на планерке, я подкрепил силы в «Элеганте» двойной порцией водки. И взялся за написание обзорной статьи о ценах на основные виды продуктов питания за последний месяц. Предварительные данные об этом, собранные сотрудниками редакции, лежали на моем рабочем столе.
Статья почему-то подвигалась туго, и я отложил ее, переключившись на составление макета четвертой полосы. Когда она поступила верстальщику и была сделана еще одна ходка в «Элегант», мне пришло на ум позвонить Диане.
Телефон долго не отвечал, и я уже не чаял ее услышать, как вдруг в трубке раздался знакомый медовый голосок:
— Слушаю вас!
Меня охватило волнение, я замешкался.
— Да, я слушаю вас! — повторила Диана.
— Здравствуйте, Диана Александровна! — еле выдавил я из себя.
В трубке что-то зашуршало, треснуло, и глухой мужской голос холодно спросил:
— Что вам нужно?
Я растерялся, соображая, как быть.
— Алле! Алле! — настойчиво басил невидимый человек на том конце провода. У телефона главврач. Я вас слушаю!
Я бросил трубку на рычаг аппарата, пошел ты к черту! Мне нечего тебе сказать.
Что за шутки? Как это понимать? Горецкий сидит у нее в кабинете, а когда я звоню, Диана передает ему трубку. Зачем? Может, у нее что-то с главврачом?
Но минут через пятнадцать она перезвонила сама.
— Иван Максимович, вы что-то хотели? — спросила тихо. Голос звучал подавленно и кротко, как у порочной прихожанки на исповеди.
— Да, я хотел поздравить вас с Новым годом, — сообщил я недовольно. — Но вы зачем-то передали трубку…