Ликвидация
Шрифт:
Мужчины стиснули друг друга в объятиях. Галя вытерла счастливые слезы. Да и у Гоцмана глаза были на мокром месте… Он звучно похлопал Марка по спине.
– Говорит! Говорит, а!… - Радостно улыбаясь, он разглядывал друга, словно видел его впервые.
– Нет, Галь, ты глянь, а?! Ведь говорит же, чертяка…
– Говорю, г-говорю, - с неожиданным раздражением кивнул Марк и, отпихнув от себя Гоцмана, начал кружить по комнате.
– Г-говорю я! И д-дальше что? Что д-дальше, Д-дава?… Д-да не смотри ты так на меня - н-нормальный я, н-н-нормальный…
– А-а, - чуть успокаиваясь, протянул Гоцман, - так тебя
– Н-нет, я с-сбежал… Да здоровый я, здоровый!… Н-на мне же все, как на собаке… Т-тем б-более, что операцию д-делал лучший хирург г-госпиталя. А г-где Фима?
– неожиданно спросил Марк.
От этого вопроса Гоцман вздрогнул. Отвел глаза, сглотнул.
– Фимы… нет.
– Я знал… - Марк кивнул неожиданно спокойно, да что там - пугающе спокойно.
– Я т-так и знал… Убили… П-понимаешь? Я это знал…
Гоцман, ничего не понимая, быстро обменялся взглядом с Галей. У нее на миг затуманилось лицо, она стала прежней - уставшей, ссутулившейся, вечно плачущей…
– Ты… что-то чувствуешь?
– Д-да, -кивнул Марк.
– Что?
– Что д-дальше, Д-дава? Не знаю…
Гоцман криво улыбнулся.
Гоцман и Арсенин вышли из прохладного, пахнущего кошками подъезда дома, где жил Марк, во двор. Хорошо было здесь, в этом маленьком летнем дворе. И даже не верилось в то, что совсем недавно, неделю назад, отсюда они провожали Марка в Москву, на операцию. И лил дождь, и буксовал у подъезда не желающий заводиться грузовик.
– Нашли сообщника Лужова?
– неожиданно спросил Арсенин, когда они уже свернули в подворотню и шли к улице.
Давид настороженно покосился на врача:
– С чего ты взял, шо был сообщник?
– Я, конечно, не сыщик, но Конан Дойла в детстве читал, - усмехнулся Арсенин.
– Там были подобные сюжеты…
– Это до тебя не касается, - перебил Давид.
– Лучше давай за Марка…
Арсенин помолчал немного.
– Ну что тут скажешь?… Прогресс налицо. Заживление феноменальное, лично я никогда такого не видел. Да и вообще, чтобы человек так себя чувствовал в послеоперационный период… - Он пожал плечами, что можно было расценивать и как недоумение, и как восхищение.
– То, что он заговаривается, пока нормально. Ему бы сейчас побольше фруктов и овощей… И покоя. Тебе, кстати, тоже не мешало бы… Курагу с изюмом ешь?
– Ем, - неохотно кивнул Гоцман.
– Но редко.
– А молоко?
– Ненавижу.
– А надо, - вздохнул Арсенин.
– Совсем по-хорошему я должен бы отправить тебя на медкомиссию… И… алкоголя поменьше бы, Давид.
– А шо Марк за Фиму говорит?
– перебил Гоцман.
– Или это - с бреда?
Арсенин снова помолчал. Они остановились на перекрестке, пропуская тяжелую биндюгу, на которой везли большой буфет без стекол, и снова двинулись.
– Не знаю… Мозг штука тонкая и хитрая. При травмах иногда странные возможности открываются… Например, люди начинают говорить на языках, которых никогда не знали… Хотя что тут странного? Мы используем возможности своего мозга только на двадцать процентов… Плюс интуиция… - Он искоса взглянул на Гоцмана.
– Давид, как ты думаешь, отчего мне тревожно?
Гоцман не ответил, продолжал шагать. Только лицо его стало сумрачным и непроницаемым.
– Ладно, - кивнул Арсенин.
– Закрыли тему. Молоко пей
– Пока в кабинете, - хмуро сказал Давид, - диван вот в ХОЗУ попрошу. А потом… ремонтом займусь. Как полегчает…
– Можешь переселяться ко мне, - предложил Арсенин.
– У меня жилплощадь вполне приличная. Далековато, правда, но ничего.
– Не, спасибо, - помотал головой Гоцман.
– Стеснять тебя не хочу…
На галерее работал уже знакомый Гоцману бродячий стекольщик, вставляя стекла в комнате тети Песи. Завидев Давида, он вежливо приподнял с головы картуз:
– Я извиняюсь, я вижу, шо вы очень выгодные клиенты… Може, у вас во дворе стекла меняют регулярно?… Так с меня вы будете иметь хорошую, нормальную даже скидку. Только умоляю, никогда не приглашайте Вержболовского, он еще кричит таким козлиным голосом: «Сте-е-е-екла вставля-я-яем!» - и вправду очень противно протянул стекольщик.
– Он же вам вставит на живую нитку, а потом подует малейший ветерок, и вы будете иметь стекло, выпавшее прямо на стол в момент обеда… А можно спросить, кто у вас такой буйный, шо стекла бьются прямо каждый день?… Хотя, вы знаете, моя Мариша тоже была в молодости очень темпераментная…
– Дава Маркович, вы зашли посмотреть на свои остатки жизни?!
– Из глубин комнаты появилась сама тетя Песя.
– Ой-ой, это ж надо быть таким обормотом, шобы запустить внутрь комнаты гранатой! Шо это, игрушка?! Не, я понимаю - запустить гранатой в штаб с фашистами, но зачем же вам в комнату, а?! А вы уже дали телеграмму в Гораевку, шобы они забрали тое, шо осталось от Ромы? А за пожить, так это смело можете у нас. У нас же есть отличная пуховая перина, и вы там займете совсем немного места…
Он и сам не знал, зачем зашел в эту черную, пахнущую дымом и порохом обгоревшую коробку. Хорошо еще, что ордена, фотографии и документы додумался перенести на работу… А вот довоенный костюм, безнадежно испорченный Эммиком накануне вечером, сгорел дотла. Ну что же, наверное, это знак. Предзнаменование перемен, что ли… Может, Марк бы рассказал, в чем тут дело, раз он такой стал чувствительный… Что же такое с Марком?…
Хрустя осколками стекла, он постоял посреди комнаты, сунув руки в карманы. На секунду нашло странное отупение. Нет, нельзя думать обо всем сразу… Где жить, Марк, Нора, Академик, Омельянчук, Чусов, Жуков, сегодняшняя ночная граната, вчерашний разговор на пьяную голову с Виталием… Нужно что-то одно. О нем и думать. А разгребаться будем уже по очереди…
Ага, вспомнил он с усмешкой, молоко. Арсенин говорил за молоко. Значит, Привоз… А тут, в этой закопченной коробке, делать нечего, Разве что вспоминать. А вспоминать - это значит отдавать нынешнее на съедение прошлому. Такую роскошь он себе позволить не может…
Молоко на Привозе, конечно, было. Продававший его с телеги селянин заставил Давида болезненно скривиться, во-первых, напомнив ему Рому, а во-вторых, попытавшись в нагрузку к молоку всучить литр домашнего красного вина. Дежурный на входе в управление, козырнув, весело поинтересовался, не пивом ли разжился товарищ подполковник для своего отдела, на что Давид ответил особенно хмурым взглядом.