Лимонов
Шрифт:
2
Через несколько лет гостиница «Украина», как и другие отели ее категории, будет предлагать постояльцам роскошные завтраки со свежевыжатыми соками, пятнадцатью сортами чая и английскими конфитюрами. Но в декабре 1989-го это был еще Советский Союз, и утром Эдуард стоит в очереди в советский буфет со злобной, сварливой бабищей за прилавком. Оказавшийся рядом француз с красивым, строгим лицом вежливо представляется: Антуан Витез, театральный режиссер. Он узнал Лимонова: читал некоторые его книги, и они ему понравились. Мужчины садятся за один стол, чтобы съесть свой завтрак: селедку и крутые яйца с белесым желтком.
Витез в Советском Союзе уже не впервые, немного говорит по-русски и, несмотря на некоторые «шероховатости», каждый раз приходит к выводу, что здесь идет настоящая жизнь: серьезная, взрослая, бескомпромиссная. И здешние лица, – добавляет он, – живые и настоящие, изборожденные шрамами, закаленные, в то время как на Западе все лица – как у младенцев. Там все разрешено, и ничего не имеет значения, здесь – наоборот: ничего нельзя, но все очень важно,
«Моя жена, – объясняет он, – потерялась где-то в городе».
Витез, опустив голову, внимательно слушает. «Да, – продолжает Эдуард, – мы крупно повздорили в Париже, это случается довольно часто, она вспылила и уехала сюда на неделю раньше меня». Вечером в день приезда она позвонила ему пьяная и, задыхаясь, повторяла одно и то же: «Здесь страшно, здесь очень страшно». С тех пор – никаких вестей. Единственная зацепка – номер телефона ее матери, но там никто не отвечает. Адреса он не знает, срок действия ее визы уже закончился, но она не из тех, кого волнуют подобные пустяки. Бог знает где она, бог знает что с ней. Она алкоголичка, нимфоманка, и вообще все это ужасно.
«Вы ее любите?» – спрашивает Витез тоном, каким говорят священники и психиатры. Эдуард пожимает плечами: «Она моя жена». Собеседник смотрит на него с симпатией: «Да, это действительно ужасно, – соглашается он, – и все же я вам завидую. После завтрака мне предстоит несколько часов томиться от скуки на каком-то заседании среди театральных чиновников, а вы отправитесь в город как Орфей на поиски Эвридики…»
Пройдя сквозь толпу всякой шушеры, толкавшейся в вестибюле, он выходит на улицу. Не представляя, откуда лучше начать поиски, идет куда глаза глядят, шагая очень быстро, поскольку моряцкая куртка и тонкие сапоги плохо спасают от холода. Пересекая широкие улицы, он спускается в подземные переходы, залитые грязной водой и заполненные мрачными людьми, которые покорно стоят в очередях за убогим товаром вроде банки тертого хрена, пары носков или кочана капусты и никогда не извиняются, ударив вас в метро дверью по физиономии. Он не ожидал, что город, где он прожил семь лет, окажется таким печальным, серым и неприветливым. Самое красивое, что есть в столице, – несколько станций метро, настоящие дворцы, но кроме них здесь негде приткнуться, присесть, перевести дух. Нет нормальных кафе, только мрачные забегаловки в подвальных помещениях и на задних дворах, да и эти редкие места надо знать, потому что никаких вывесок нет, а если вы справитесь у прохожего, то он посмотрит на вас так, словно вы его оскорбили. «Русские, – думает Эдуард, – умеют умирать, но в том, что называется искусством жить, они по-прежнему мало что смыслят». Он бродит кругами под стенами Новодевичьего кладбища, в тех местах, где протекала его любовь с Еленой. Проходит мимо дома, где однажды летней ночью, он пытался вскрыть себе вены. Вспоминает противную болонку Елены с белой курчавой шерстью, темневшей от грязи весной и осенью. Ему приходит мысль позвонить Елене во Флоренцию – она живет там со своим графом. Номер у него есть, иногда они перезваниваются, но что он ей скажет? «Я стою здесь, внизу, пришел за тобой, открой мне дверь»? Именно так и надо бы сказать, но уже слишком поздно, и все это – не более чем сентиментальные бредни.
Днем он приглашен в Дом литераторов: двадцать лет назад его туда не приглашали. Он согласился прийти, рассчитывая вкусить сладость победы, но вкус ее оказался горек. Запах дешевой столовки, малоизвестные поэты, больше похожие на мелких чиновников, самым симпатичным лицом в этом паноптикуме ему показалась тетка за барной стойкой, налившая ему коньяк в кофейную чашку. Она его не узнала, зато он ее узнал: во времена семинаров Арсения Тарковского она уже была здесь.
Его провели в отдельный зал, где собралась небольшая компания. Войдя, он с изумлением замечает, что присутствующие – сплошь ветераны андеграунда. Близких друзей не видно, но несколько лиц ему знакомы, он видел их на праздничных тусовках и поэтических вечерах. Сплошь массовка, статисты, стертые лица, разъеденные ненавистью к себе… И как же они постарели! Бледные или синюшно-красные физиономии, обрюзгшие тела, разрушенные временем. Теперь они не андеры, нет, теперь, когда можно все, они повылезали на свет, и случилось ужасное: их ничтожество, раньше милосердно прикрытое запретностью, стало очевидным для всех. Первый из выступавших оказался человеком, сумевшим отыскать по крайней мере один из 300 тыс. экземпляров «Великой эпохи»: он сурово спрашивает у автора, что означает обнаруженная им в романе апология КГБ, к тому же исходящая от человека, который претендовал на звание диссидента? Эдуард сухо отвечает, что никогда не считал себя диссидентом, а лишь человеком, бывшим не в ладах с Уголовным кодексом. Какая-то дама средних лет проникновенным тоном сообщает, что они были немного знакомы, во времена их молодости, и если он ее не помнит, то это неважно: главное – что она не забыла молодого поэта с длинными волосами, вдохновенного и талантливого. И теперь ей странно
Что ей ответить? Разговор глухих. В мире, откуда Эдуард приехал, человек искусства может себе позволить (и это даже рекомендуется!) стрижку под бобрик, очки в роговой оправе и неброскую одежду черного цвета. Да он лучше умрет, чем наденет старый бесформенный свитер или пиджак с воротником, обсыпанным перхотью, как того требует обязательный дресс-код андеров. Но эта дама убеждена, что поэт – маргинал по определению и должен выглядеть соответственно: она представляла его кем-то вроде Венички Ерофеева. Кстати, о Ерофееве: третий выступавший сообщил, что легендарный автор поэмы «Москва-Петушки» знает о приезде своего товарища Лимонова, однако прослышав о том, что его книги печатает издатель неприличных газет Юлиан Семенов, он предупредил, что если Лимонов придет к нему, то руки ему он не подаст. Что об этом думает Эдуард? Эдуард отвечает, что об этом он вообще не думает, что ему и в голову не приходило встречаться с Ерофеевым и что они никогда не были товарищами. Диалог продолжается в том же духе минут тридцать, после чего Эдуарда приглашают выпить рюмку с членами молодежной секции Союза писателей («молодежная секция Союза писателей»!), но он отказывается. В четыре часа дня на улице уже темно. Он шагает, подняв воротник матросской куртки в стиле «Броненосец “Потемкин”».
После этой жуткой встречи желание искать бывших друзей пропало напрочь. Как мудро он поступил пятнадцать лет назад, расставшись с этой компанией! И как они на него злятся за это! Пока он боролся за выживание на Западном фронте, они прозябали в своем болоте, и моральное угнетение со стороны властей не давало им возможности осознать собственную бездарность. В те времена и в тех обстоятельствах неуспех, безвестность и бессилие смотрелись достойно. Ничто не мешало им мечтать, что в один прекрасный день наступит свобода, и их будут приветствовать как героев, которые в глубоком подполье, втайне от властей сохранили для грядущих поколений лучшее, что было в русской культуре. И вот свобода уже на дворе, но они никому не нужны. Они оказались голыми королями и мерзнут под холодными ветрами конкуренции, а победа досталась молодым бандитам вроде помощников Семенова, и последним прибежищем андеров остается Союз писателей, где продолжают молиться на пафосное отребье вроде Венички Ерофеева и с недоверием смотреть на вполне живого авантюрного персонажа вроде Лимонова.
Слоняясь этим тоскливым вечером по улицам, он заходит в галерею, где выставлены, как образцы кича, творения запрещенных в былые времена художников, и с удивлением видит там картину своего старого приятеля по богемной тусовке Игоря Ворошилова: портрет сидящей перед окном женщины в красном платье. Женщина – его бывшая подружка, а окно находилось в квартире, где Эдуард одно время жил вместе с ними. Подружка была хорошенькая, но сейчас, должно быть, растолстела и превратилась в здоровенную бабищу. А что касается Игоря, то в каталоге было сказано, что художник умер два года назад.
Эдуард справляется о цене картины. Сущие копейки, да, если правду сказать, думает он, больше она и не стоит. Бедный Игорь! Той ночью, когда он хотел покончить с собой от отчаяния, поняв, что не талантлив, он был недалек от истины. Рынок все решил за них, рынок всегда прав, и этот безжалостный довод не оставляет никаких шансов нежным и ранимым душам друзей его молодости. Его вдруг охватывает глубокая тоска и еще какое-то чувство, похожее на жалость. Он, который гордится тем, что презирает слабых, вдруг начинает сострадать их слабости. Он сочувствует Игорю, его тонкой, уязвимой душе, сочувствует пожилой женщине, сидящей у ресторанного туалета, он сострадает всему своему народу. Ему, злому и сильному, хотелось бы сделать что-нибудь, чтобы защитить от злых и сильных нежные и ранимые души Игоря Ворошилова, женщины у туалета и всего своего народа.
Он не пропускает ни одной телефонной будки, названивая Наташиной матери, и вот ему наконец везет. Эдуард представляется, спрашивает о Наташе, и ее мать разражается рыданиями: Наташа приходила, пробыла два дня и ушла, не оставив адреса. Мать переживает, не зная, что и думать. Он предлагает приехать. Она живет далеко, он едет на метро: в метро он себя чувствует лучше всего. Долго проплутав по заснеженному жилому массиву, застроенному хрущевскими пятиэтажками, Эдуард наконец отыскивает крохотную однокомнатную, вылизанную до маниакальной чистоты квартирку. В книжном шкафу, за стеклом, как и у его родителей, – собрания сочинений классиков. Мать Наташи, невысокая пожилая женщина, измучена тревогой за дочь и смотрит на него с недоверием и с надеждой: если не он, то кто же ее отыщет? Срок визы у ее дочери закончился, с ней могло случиться все, что угодно, и мать, немало настрадавшаяся от мужа-алкоголика, которого уже нет в живых, разу меется, думает о самом плохом. О том, что ее дочь нимфоманка, она и не подозревает. Ей и в голову не приходит, что та способна месяцами прилежно сидеть за письменным столом и писать стихи, а потом сорваться и, никого не пре дупредив, исчезнуть на несколько дней, а потом вернуться абсолютно опустошенной, с блуждающим взглядом, в трусиках, коричневых от крови и экскрементов. Эдуард об этом не рассказывает, не нужно усугублять ее тревогу, и без того ему кажется, будто стены крохотной квартирки сочатся ее тоской. В голову вдруг приходит, что, возможно, для него было бы лучше, если бы он не нашел Наташу и она исчезла бы из его жизни. «Вы ее любите?» – как и Витез, спрашивает мать и получает тот же ответ: «Это моя жена. Я забочусь о ней уже семь лет, и сейчас ее тоже не брошу». Мать бросается ему на шею, обнимает, благодарит, твердит, что он хороший человек. Он не привык к таким излияниям, но для людей любящих это естественно.