Лита

Минчин Александр

Она была в расписной дубленке с капюшоном. Большие глаза с огромными ресницами внимательно смотрели на меня.

— Большое спасибо.

— За что? — удивилась она.

— Что вы приехали.

— Право, не за что. Я вам признательна, что вы меня вытащили из дому. Дома вечно как проходной двор.

— Я не знал, что ваши родители держат гостиницу.

Она сначала, на секунду, не поняла, потом рассмеялась.

— Нам пора заходить.

— Да-да. — Я стал искать пригласительный.

Мы

разделись, и я окинул, скорее, охватил (окинул — долгое действие) ее взглядом (да и она не была «полем боя», впрочем…).

Виктория была одета в обтягивающие велюровые джинсы темно-шоколадного цвета и молочную блузку со сливочным оттенком, через которую просвечивала небольшая грудь. (Для цветоаномала, по-моему, неплохо. Не уверен, что цвета точносоответствовали словам.) Получался шоколад с молоком или молочный шоколад. Волосы были собраны сзади в хвостик и касались шеи. Она повернулась, чтобы идти. Я продолжал осматривать. При тонкой талии и хрупких плечах у нее был достаточно классный зад, рельефно выступающий, вырывающийся из бархата заточения.

— Осталось две минуты, я не люблю ходить по ногам.

Мы стали подниматься по лестнице, практически последние.

— У вас красивые джинсы, из редкой материи.

— Это подарок одной известной поэтессы.

Она продолжала подниматься наверх, а я не мог оторвать взгляда от ее… Она повернулась:

— Вы отстаете. У вас еще будет время разглядеть меня с ног до головы.

— Вы уверены? — Я всегда шел навстречу резкому и оригинальному.

— Думаю, что да, — после раздумья, прищурив большие глаза, сказала она.

Глаза и попа были уникальные.

— Почему вы уверены, что я вас рассматриваю?

— Иначе вы бы не отставали.

Меня подмывало спросить, почему поэтессы дарят ей подарки. Обычно поэты — все нищие. Но я сдержался.

Мы вошли в зал. Места были чудесные, я не люблю сидеть дальше десятого ряда. И ближе тоже. Картина называлась «Это сладкое слово — свобода». В дразнящей темноте, прорезаемой лучами проектора, который передавал световые картинки на экране, я наблюдал изредка за ней. Большие глаза внимательно смотрели на полотно. Она наклонилась и прошептала мне что-то. Я не разобрал что, заиграла громко музыка. Я только почувствовал ее коснувшееся дыхание.

Кино закончилось. На улице падал мягкий снег. Обогнув гостиницу «Пекин» («где вы гуляли или бывали, мой читатель»), мы пошли по Садовому кольцу.

— Я люблю гулять по Москве ночью, когда нет людей. Тишина. Кажется, что вся Москва — твоя.

— Я тоже, — сказал я. У нас совпадали вкусы.

— Как вам кино? — мягко спросила она.

— Оно оставило странное впечатление: и не то, чтобы «да», и не то, чтобы «нет».

Мы не спеша

шли мимо американского посольства. Она вдруг с грустью взглянула на него и отвернулась.

— Вы не любите капитализм? — пошутил я.

— Вы достаточно наблюдательны. — Она не улыбнулась.

— Что так грустно?

— Как-нибудь потом, — произнесла она.

— А будет «потом»?

— Думаю, будет, все будет. Только не сразу, а…

— Я очень люблю это!

— Что?

— Когда «не сразу», когда надо долго ждать…

Она рассмеялась:

— Вы меня неправильно поняли. Я говорила совсем о другом. А этобудет в уже назначенный час — ни минутой позже, ни минутой раньше. И зависит сие не от нас. Все уже написано наверху.

Она может выражаться еще туманней, чем филолог, подумал я.

— Вы проводите меня? — неожиданно спросила она.

— По-моему, я как раз в процессе этого действия.

— Спасибо за процесс. Чем вы занимаетесь, Алеша? Я знаю, что вы в институте, ваш брат говорил.

— Он мне этого не говорил.

— Что?

— Что он вам говорил.

— О, это был незначительный разговор. Почти проходной.

— А какие еще бывают разговоры?

— Основательные, полуосновательные, главные, второстепенные. Вы хотите, чтобы я все перечислила?

— Я просто дурачусь.

— Я знаю.

— Что вы знаете?

— Что вы просто дурачитесь. Мне нравится это. Итак?

— Бью баклуши!

От неожиданности она рассмеялась.

— Так говорит мой папа.

— А если точнее?

— Учусь на каком-то факультете, непонятно чему, неизвестно зачем.

— Он у вас строгий?

— Достаточно. Впрочем, у вас, вероятно, будет возможность с ним пообщаться.

— Вы уверены, что будет?..

Она подкалывала меня. Я улыбнулся ее шутке. Но не ответил. Мы свернули направо и пошли к мосту — на Кутузовский проспект.

— Вы уверили меня, что всебудет.

— Вы любите играть словами?

— Играть в слова.

— Игра слов — старинная игра, — задумчиво сказала она и, повернувшись, посмотрела на мою щеку.

Вдруг стало скользко, мы спускались с пригорка.

— Можно я возьму вас под руку, я боюсь упасть. У меня скользкие сапоги.

Я взял ее за руку, за локоть, и — не ощутил ничего. Мы вышли на мост, на нем не было гирлянд, дул сквозной ветер, снег стал колючим, и она прижалась к моему плечу.

— Простите, он колет в глаза.

Мне понравилась эта фраза. И я чуть натянул ей капюшон, отороченный мехом, чтобы защитить ее глаза.

Буквально в сантиметре от нас юзом пронесло и ударило о бордюр машину. Я дернул ее в сторону, к перилам моста.