Литературная Газета 6276 (№ 21 2010)
Шрифт:
Краткое содержание: парень с «Капиталом» Маркса в котомке скитается в поисках заработка по стране, сталкивается с людским горем и людской жестокостью, размышляет о жизни и мечтает о революции. Потом отчаивается, идёт на самоубийственный бунт, и революция неожиданно происходит – как положено, «в мировом масштабе»: оказывается, он был не один такой.
Стилистически безупречный текст. Автор, что называется, «нашёл свою интонацию». Правда, интонация – как характер: её хорошо иметь, но нехорошо показывать.
В данном случае хорошо написана мрачная, в сенчинском духе, история современной российской жизни – с детскими смертями, безмерным человеческим унижением и беспросветным обывательским смирением, – но в пародийной обёртке.
Пародируется не жизнь, а «литература» – её мнимая неспособность выразить трагизм жизни «невзаправдашними», то есть игровыми по своей природе художественными средствами. Это то, что называется «постмодернистской чувствительностью», законную неуверенность в своих силах художник переадресует искусству как таковому: не я виноват – оно виновато.
Обычным инструментом «постмодернистской чувствительности» является «обнажение приёма»: например, нарочитое выпячивание искусственности, «литературности» письма. Олег Лукошин взял за основу особый синтаксис, изобретённый Зощенко и Платоновым: дескать, когда простой человек пытается выразить значимую мысль, он неизбежно сползает в страшноватый канцелярит. А ведь создание литературного произведения – это как раз и есть необходимость такого значимого высказывания. Всякий литературный язык искусственен – вот эту-то искусственность, эту ситуацию «сопротивления языка» Лукошин и пародирует.
Вернее говоря, стилизует. Пародия существует «для посмеяться», стилизация решает другие задачи. Простак в ситуации «культурного говорения» смешон лишь в чужих для него жанрах «официальной культуры» (роман, повесть, элегия какая-нибудь), в народных жанрах (сказка, анекдот, городской романс, болельщицкая кричалка) он абсолютно органичен.
«Капитализм» – это сказка.
То, что она выросла из пародии, идёт ей на пользу: заведомая стилизация «под сказку» как раз и получилась бы уязвимой для пародии, а «Капитализм» со своей пародийностью с самого начала боролся – и поборол.
Сказке можно простить и формальный финал, не разрешающий конфликта с точки зрения «официальной» литературы. Ну свадебка, ну революция, ну мёд-пиво. Добрым молодцам урок, по-любому.
Брать ли эту книгу на полку – зависит от того, являетесь ли вы добрым молодцем, но если «Капитализм» победит, это будет большая удача премии.
Андрей Аствацатуров. Люди в голом
Краткое
Начинается в многообещающем (хоть мозолящем глаза) жанре «Похороните меня за плинтусом», но потом проваливается в жанр околоинтеллигентских анекдотцев: хохмы, байки, самодовольство, мелкая, по щиколотку, жизнь. Глубже персонаж в неё не проваливается.
Это невозбранно для персонажа, но от автора с его подразумеваемыми способностями к обобщению и оценке ждёшь большего.
Тяга к высоким смыслам выдаёт плебея, интеллигентному человеку сойдёт и так, он высок по праву рождения. И всё же, когда читаешь Трифонова или Довлатова (тоже любивших наклонить брата-интеллигента пониже), чувствуешь дистанцию между персонажем и автором. Как бы внутренне плох или хорош ни оказывался персонаж в той или иной ситуации, смысловое пространство текста с ним не слипается; текст всегда оказывается просторнее представленных в нём обстоятельств. А тут… ну как если бы Акакий Акакиевич Башмачкин сам записал свою историю. Подозреваю, что пожалеть его в этом случае было бы весьма затруднительно.
В интернетовском жаргоне есть словечко «лытдыбр», означающее бытовую дневниковую запись, обладающую потенциальной ценностью для читателя (в соответствии с учением Лакана каждое письмо находит своего адресата). Вот «Люди в голом» такой лытдыбр и есть. Охотники – в соответствии с учением – найдутся.
К тому же, говорят, Андрей Аствацатуров является хорошим преподавателем того самого университета, в который некогда с таким трудом пробился его герой, а хорошему человеку и порадеть не жалко.
Шансы на победу один к шести; полка, боюсь, не выдержит.
Павел Крусанов. Мёртвый язык
Краткое содержание: четверо молодых людей (мальчик–девочка, мальчик–девочка) изъясняются на смеси многостраничных достоевских «монологов у вазы» с левой западной «ситуционистской» критикой. Это не мешает, а скорее, помогает им найти «душ Ставрогина» – что-то вроде бани Свидригайлова: место, из которого сквозит вечностью.
В этот момент читать становится интересно, но ненадолго.
Весьма умный, точный в публицистических определениях, философский в хорошем смысле слова роман, к сожалению, не снаряжён необходимыми костылями в виде характеров, конфликта и других девятнадцативековых предрассудков, удерживающих на плаву читательское внимание. Что называется, «атмосферное кино». Только вот атмосфера уж больно… сокуровская. Не зажируешь. Где-то с середины хочется спросить: «Ничего, что я здесь сижу?»