Литературная Газета 6424 ( № 30 2013)
Шрифт:
А вот памятника Гурию Назарьеву, в честь которого и носил до недавних пор Атырау имя Гурьев, здесь нет. И желания воздвигнуть его у России что-то не видно. Неужели пример Республики Казахстан, оплатившей расходы на памятник Курмангазы, или Татарстана, финансировавшего сооружение памятника Габдуллы Тукая в Астрахани, нас не вдохновит на ответное доброе дело? Ведь совпали же в своё время интересы русского купца Назарьева с интересами государственными, и указом «Царя-государя и великого князя всея Руси Михаила Фёдоровича» было высочайше велено: «На реке Яик устроить город каменный мерою четырёхсот сажен… Сделали б тот каменный город и в ширину, и в толщину
Хотя, конечно, возведение памятника – процесс трудоёмкий. В отличие от учреждения литературной премии, к примеру. Я предложил вернуться к доброй практике советских времён – проводить Дни литературы в Атырау и Астрахани, обмениваясь писательскими делегациями. Логично было бы подумать и о совместной творческой награде сопредельных областей, назвав её «Волга – Урал» или «Урал – Волга», если угодно! Ш. Мукан горячо поддержал эту идею и предложил выйти с нею на межгосударственный уровень. Ведь существует же совместная премия России и Белоруссии! А «Литературная газета», к которой, кстати, в Казахстане относятся с большим уважением, могла бы стать соучредителем и, если угодно, творческим идеологом нового проекта!
«Атырау» переводится с казахского как «дельта, устье, остров». Дельта дружбы, устье мира, остров добра! Вспомним другого классика казахской литературы – Шакарима Кудайбердиева, ещё до революции написавшего:
Подонки есть, увы, в любом народе.
Чужих пороков вы не пейте муть.
В колодцах русской мудрости находим
Полёт ума и чувств высоких суть!
«На меня весь свет похож!»
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.
А.С. Пушкин "Евгений Онегин"
Если задаться вопросом, что отличает современную отечественную словесность, то, рассудив хорошенько, придёшь к закономерному выводу: вторичность. С одной стороны, литераторы наши следуют за веянием новейшей западноевропейской мысли; с другой - стараются выдать на-гора побольше почвенничества.
О законе преемственного развития литературы писал ещё Пушкин. Но преемственность и вторичность – отнюдь не одно и то же. Все когда-то писали рассказы. Но появился Тургенев, и стали писать «под Тургенева». Сегодня мы помним Чехова и помним писателей чеховской поры. Кому-то благодаря не расчёту, но непосредственному самовыражению удаётся создать новое направление, а кто-то остаётся эпигоном или просто середнячком.
Сделанная, рационально продуманная и просчитанная новизна была возможна во времена Ломоносова, когда русская литература находилась в зачаточном состоянии. Но сегодня подлинная новизна может быть лишь естественной. И даже в том случае, если автору удастся сказать новое слово, значительность этой новизне может придать только индивидуальность говорящего. Другими словами, чем глубже, чем интереснее авторская личность, тем значительнее привносимая автором новизна.
Но литература не существует сама по себе – она не может не отображать дух эпохи. А наш дух всем хорошо известен. В одно и то же время Россия стремится стать «цивилизованной» и понравиться Западу
Если кто-то называет себя либералом, это вовсе не означает, что в час X он не потребует расстрела не симпатичного лично ему законодательного собрания. Патриот не откажет себе в удовольствии принять мзду от врагов Отечества, верующий не станет обременяться воздержанием, а избранный градоначальник работает не для блага города. В конце концов то, что вы писатель и вас пригласили на встречу с главой государства, нисколько не обязывает вас быть совестью нации и писать как-нибудь эдак покарамазистей .
Но для того, чтобы все слова встали на свои места, потребуется не день и не два. А пока другой эпохи у нас нет и быть не может. А значит, и литературы другой у нас не будет.
Но что обнадёживает[?] Когда-то постпетровское безвременье закончилось воцарением Елизаветы Петровны. А следом воспоследовала екатерининская эпоха. Это было время одушевления, жажды великих дел, надежд на будущее. Всё пришло в движение. Зашевелились и литераторы.
Всё, бывшее когда-то новым, рано или поздно устаревает и становится смешным. Так было и с классицизмом. Ломоносовские оды, произведшие однажды взрыв, к концу века стали казаться громоздкими и напыщенными. «Витийский гром» сделался предметом пародий.
Но мало критиковать – важно предложить что-то действительно новое. Бытовало даже мнение, что перевелись таланты. Что дело не в изжившем себя жанре, а попросту в отсутствии настоящих поэтов. Вот почему, когда появилась державинская ода «Фелица», посвящённая Екатерине II, сторонники этой версии только утвердились в своей правоте. Ведь вот же, возможна оригинальная ода, был бы талант! В отношении Державина всё это верно, неверным был вывод – оригинальность державинской оды связана именно с посягновением на эстетику классицизма. Вопреки канонам Державин, воспевая монархиню, заговорил не об абстрактных добродетелях, которые не были бы лишними для любого правителя. Поэт представил читателю именно Екатерину, вполне конкретного человека со своими привычками и особенностями. И даже если эти особенности были приукрашены – а как иначе! – Екатерина в «Фелице» всё равно выходила живой и похожей на себя самоё.
Тут же рядом поэт признавался:
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою: <…>
Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож…
Стих вдруг спустился с небес на землю. О чём бы Державин ни писал, он делает это как-то по-свойски. Реверансы и церемонии предшествующей поэзии сменились дружеским похлопыванием по плечу. И вот уже Державин воспевает пивную кружку, щи, щуку и белую скатерть («Жизнь Званская»). И это при том, что в стихах было принято говорить об олимпийских богах, нектарах и амброзиях. Русская поэзия, начиная с Державина, оживает. Оживает не только человек, но и всё, что окружает его, – предметы, природа. Предметы обретают форму и цвет. Пейзажи из условных становятся вполне осязаемыми. Поэт Державин похож на слепого, которому вдруг вернулось зрение, – с такой радостью и жадностью обретает он плотский мир, до той поры интересовавший поэтов постольку-поскольку.