Литературное произведение: Теория художественной целостности

Гиршман Михаил

Такова открывающаяся в рассказе внутренняя противоречивость каждого реального существования и человеческой жизни в целом: её общий ход соединяет в себе и надежду, и безнадежность, и все ужасы, и красоту так же, как почти всегда упоминаемый в анализах поэтики «Дамы с собачкой» серый цвет и связывает, и различает и «серый, длинный с гвоздями» забор, и «серое солдатское сукно» на полу гостиничного номера, и «серое, точно больничное одеяло», и «серую от пятен» чернильницу и … «любимое» Гуровым «серое платье», и "красивые серые глаза" Анны Сергеевны. И это не контраст, не совмещение противоположностей в точках наивысшего драматического напряжения, а прежде всего многоликость и разнонаправленность того «непрерывного движения жизни на земле», где вместе сосуществуют и «непрерывное совершенство», и «полное

равнодушие к жизни и смерти каждого из нас», и «тайная», и «явная» жизнь.

Эта общая жизнь не только противостоит «личной тайне», но и включает её в себя, объединяя и обращая друг к другу таинственность бытия и тайну человеческого существования, которое и поглощается бытийным потоком и противостоит ему в усилии жизни, понимания, общения, – усилии человечности в противовес «животному инстинкту». Доминирующую роль в художественном мире «Дамы с собачкой» играет происходящее в этом мире событие рождающейся любви и её драматической неосуществимости. Эпическая событийность охватывает здесь и лиризм высказывающегося чувства и трагизм «невыносимых пут» – необходимости и невозможности воплощения любви в действительной жизни, осуществления в ней человечности.

Л. Н. Толстой замечал в дневнике в связи с чтением «Дамы с собачкой»: «Люди, не выработавшие в себе ясного миросозерцания, разделяющего добро и зло» ³⁰ . И это по-своему очень точная читательская реакция на чеховский мир, его героев и сюжет, в основе которого как раз необходимость выработки такой границы, необходимость прояснения, обретения ясности сознания как общечеловеческая и в то же время уникально-личная, индивидуальная проблема. И чеховский рассказ – это эпос индивидуального и только индивидуального осуществления человечности в таинственно-неопределимом и непредсказуемо-развивающемся мире. Именно в таком эпическом событии и могут «встретиться» друг с другом высшие цели бытия и личная тайна единственной личности, обращенной к другой, такой же единственной, так что «высшие цели бытия» оказываются в этом мире своеобразно «замкнутыми» на индивидуальность.

Безусловно, есть серьёзные основания для утверждения В. И. Тюпы о том, что автора «Дамы с собачкой» «не устраивают» сверхличные цели и ценности, "поскольку они мыслятся «внеположными личному существова-нию» ³¹ . Действительно, сверхличное как внеличное или безличное в мире чеховского рассказа по крайней мере поставлено под вопрос в силу своей смысловой и ценностной неопределённости. Но тем более важной становится возникающая связь сверхличного и межличного: прорывы сквозь завесу господствующей разобщенности моментов реального общения и его предельного выражения – любви. В. И. Тюпа очень уместно вспоминает в связи с чеховским миросозерцанием слова одного из героев романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»: «общение между смертными бессмертно» ³² . Именно в этом смысле общение предстаёт в чеховском эпическом мире как сверхличная (или лично-сверхличная) ценность так же, как и лично-сверх-личное усилие индивидуально осуществляющейся, рождающейся человечности.

Одной из форм реализующегося общения становится в чеховской прозе повествование в тоне и духе героя ³³ , оно имеет ближайшее отношение к эпической объективности, которая не только не исключает субъекта, но, наоборот, непременно включает в себя формирующееся индивидуальное сознание и самосознание, обращенное к таинственному и неопределенному в своих многоплановых и разнородных потенциях движению жизни. Убедительные аргументы для утверждения эпической доминанты в чеховском художественном освоении этого движения даёт довольно давно написанная монография У. Джерарди, чьи проницательные наблюдения и обобщения и сегодня сохраняют несомненную ценность. По словам английского исследователя, жизнь представляется Чехову «ни плохой, ни хорошей, но неповторимой, странной, быстротечной, прекрасной и в то же время страшной» ³⁴ . Именно такое не поддающееся однозначному противопоставлению «дву-единство печали и радости» предстаёт как «квинтэссенция бытия» ³⁵ , а «в фокусе художественного восприятия» Чехов помещает «вечный поток жизни» и «эту самую жизнь – расплывчатую, бесформенную, хаотичную, как море» ³⁶ .

Для понимания родовой природы чеховского рассказа интересны также

суждения Вл. Ходасевича о необходимости глубинного осмысления чеховского лиризма: «Славу Чехова создал его лиризм. Но будущий читатель, пройдя мимо лирики чеховских персонажей, совлекая с них эту условную, временную примету, будет читать иное: не лирику, но то, что лежит под нею, глубже неё. И тогда он увидит, что серые, бездеятельные персонажи Чехова заряжены той же взрывчатой энергией жизни, как и подлинные герои; окажется, что их столкновения, сведенные Чеховым к простейшим сюжетным постройкам, открывают гораздо более значительные и трагические перспективы, нежели „тоска“, которую в них вычитывал прежний читатель» ³⁷ .

Лиризм и драматизм чеховского рассказа «Дама с собачкой» охватываются его эпической доминантой – эпосом встречи «личной тайны» и «высших целей бытия» в вечном потоке жизни с её «взрывчатой энергией» и непредсказуемыми перспективами, драматической разобщенностью и возможностью встречи двух любящих людей – двух обращенных друг к другу индивидуальных существований. Эпическая перспективность «Дамы с собачкой», конечно же, не в счастливом конце, а в «начале» – в неповторимом для каждой, единственной в своём роде личности возвращении к первоначалам рождения, индивидуального осуществления человечности, – осуществления, которое в эпическом мире "только еще начинается". Именно это слово является последним словом чеховского рассказа: «И казалось, что ещё немного – и решение будет найдено, и тогда начнётся новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается». В этой точке финальной рит-мико-речевой гармонии может быть особенно явственно согласуются друг с другом, сходятся родо-жанровая доминанта и стилевое «лицо» чеховского рассказа.

«Содержанием эпоса, – писал Гегель, – является целостность мира, в котором совершается индивидуальное действие. Собственно же эпическая жизненность заключается как раз в том, что обе основные стороны: особенное действие с его индивидами и всеобщее состояние мира, – оставаясь в беспрестанном опосредовании, все же сохраняют в этом взаимоотношении необходимую самостоятельность, чтобы проявлять себя как такое существование, которое и само по себе обретает и имеет внешнее бытие» ³⁸ . Эпическим событием и становится такая исторически развивающаяся взаимосвязь всеобщего состояния мира и особенного действия с его индивидами – при сохранении этих фундаментальных родовых принципов необходимой бытийной самостоятельности и беспрестанного опосредования в то же время во внутреннем движении родо-жанровых форм раскрывается изменяющийся масштаб целостного мира и индивидуального действия в нем.

У Чехова выявляется характерное для «конца века» предельное «дробление» бытия и то кризисное состояние индивидуальности в мире, о котором очень выразительно говорил И. Анненский: «С каждым днем в искусстве слова всё тоньше и все беспощадно правдивее раскрывается индивидуальность с её капризными контурами, болезненными возвратами, с её тайной и трагическим сознанием нашего безнадежного одиночества и эфемерности.» В то же время, по мнению Анненского, это «человеческое я, которое не ищет одиночества, а напротив боится его; я, вечно ткущее свою паутину, чтобы эта паутина коснулась хоть краем своей радужной сети другой, столь же безнадежно одинокой и дрожащей в пустоте паутины, не то я, которое противопоставляло себя целому миру, будто бы его не понявшему, а то я, которое жадно ищет впитать в себя этот мир и стать им, делая его собою» ³⁹ .

Жажда «впитать в себя этот мир и стать им, делая его собою» – это стремление, содержащее в себе эпическую перспективу того восполнения и «расширения» человеческого бытия, которое В. Кайзер считал «сущностью собственно эпического»: «Что же привходит в эпическое событие, помимо обязательного „овнешненного события“, из сущности собственно эпического и воздействует на построение? Это, очевидно, как раз расширение, включение человека и событий первого плана в широкое содержательное пространство, в более обширный мир» ⁴⁰ . Такое расширение и выстраивается наиболее отчетливо в сопряжении «высших целей бытия» и «личной тайны», и именно здесь сходятся родовая и жанровая доминанты, эпос и рассказ оказываются единосущными: единосущны чеховское повествование в тоне и духе героя о случае из жизни и объективно развертывающееся событие рождения любви-человечности в мире.