Литературное произведение: Теория художественной целостности

Гиршман Михаил

Распределение зачинов обнаруживает и еще одну «триаду», в которую также входит пятый абзац: третий, пятый и девятый абзацы выделены резко увеличенным по сравнению со средними данными употреблением многосложных, дактилических зачинов. Во всех этих абзацах (и только в них) идет

речь о Василисе и Лукерье, и однотипность строения выявляет не только единство, но и происходящее изменение в «речевом состоянии» ⁶ и описаниях этих героинь. Сравним с вышеприведенным пятым абзацем абзац девятый: «…Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль».

Вместе с нарастанием характерного ритмического признака здесь увеличиваются и ритмическое объединение, и внутренняя стройность. Ранее разграниченные

речевые планы Василисы и Лукерьи объединяются в союзно-симметричной двучленной конструкции, и эта нарастающая объединенность вообще важна в ритмико-речевом движении рассказа.

В этом можно убедиться, обратившись еще к одной очень выразительной ритмической перекличке. Шестой абзац – начало рассказа студента об апостоле Петре – редкий пример относительного преобладания ударных окончаний. Редкий, но не единственный. Есть еще один подобный случай, и отмечен этой особенностью двенадцатый абзац, где последний раз упоминается о Петре: «Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра».

И еще один характерный ритмический признак отличает этот фрагмент: обилие многосложных, особенно гипердактилических, зачинов, – признак, характерный для описания Василисы и Лукерьи. Таким образом, и Петр, и Василиса, и Лукерья, различные лексико-семантические и ритмические линии, с ними связанные, сливаются в одном абзаце, в движении которого опять-таки нарастает и проясняется симметричная трехчленность.

Здесь начинается финальная часть рассказа, последние три абзаца которого вновь образуют своеобразную триаду. После только что приведенного внутреннего монолога героя следует небольшой абзац, в котором устанавливается как бы равновесие противостоящих друг другу ритмических признаков: в нем одинаковое количество и мужских и женских зачинов и даже малых и больших колонов. А после этой встречи и противостояния противоположных ритмических планов возвращаются характеристики предшествующего абзаца, в котором, как только что говорилось, уже наметился первоначальный синтез различных ритмико-речевых планов. Только возвращаются характеристики эти с одним существенным отличием: в заключительном абзаце преобладают не мужские окончания, отмечающие вершины в монологе и внутренней речи героя, а окончания женские, которые характеризуют речевой план повествователя, как бы обнимающий слово героя в повествовательном единстве рассказа в целом.

Вообще, динамика распределения окончаний в заключительном абзаце сосредоточенно выявляет общую закономерность, характерную для всего рассказа: «А когда он переправлялся на пароме через реку, и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкой полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня, и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только двадцать два года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

В первом и втором фразовых компонентах преобладают женские окончания, хотя в конце появляются две подряд ударные формы, подготавливая возникающий затем отголосок внутреннего монолога героя, им как раз и занят следующий фразовый компонент, и в нем на первый план, соответственно, выходят мужские окончания, и, наконец, в третьей, заключительной части абсолютно преобладают (в восьми колонах из одиннадцати) окончания женские. Это лишь одно из проявлений заключительного ритмико-речевого синтеза, прекрасным примером которого является последний абзац «Студента». Он охватывает и различные планы предшествовавшего монолога, и проведенную на многосложных зачинах ритмическую тему Василисы и Лукерьи, и проходящие через весь рассказ лексические переклички (характерно, например, сочетание «светилась холодная багровая заря», где слово, представляющее тему мрака и холода, оказывается в кольцевом окружении слов противоположной направленности; звучит и развивается здесь и отзвук «холодной вечерней мглы» второго абзаца). И в таком объединении, которое усиливается тем, что перед нами одна фраза, сложно расчлененная, с многократно повторяющимся союзом "и", – в объединении этом нарастают к концу гармоническая стройность и речевой лад, проясняясь особенно в последнем трехчлене с внутренней симметрией в строении слов (восхитительной: —; чудесной: —; кстати сказать, использование слов такого акцентно-силлабического строения в аналогичной функции часто встречается у Чехова) и регулярным следованием двусложного интервала в последнем колоне. Повторяется в этом

трехчлене и характеризующий весь рассказ ход от сужения к расширению объема ритмических единств, амплитуды ритмико-интонационного движения.

В гладкой и уравновешенной чеховской речи нет и следа монотонности, ритмическая сложность, подвижность и изменчивость присущи чеховскому повествованию едва ли в меньшей степени, чем повествованию Толстого и Достоевского. Но в отличие от них у Чехова все эти ритмические изменения, перебои и переходы охвачены закономерностями стройно симметричного распределения, развертывания и соединения. А финал выступает как объединяющее совмещение и гармоническое разрешение различных ритмических линий, тем и планов. Не случайно современники, приводя слова Чехова о том, что произведение «должно давать не только мысль, но и звук, известное звуковое впечатление», говорили, что этот «звуковой характер своих произведений Чехов выдерживал во всех деталях» и в центре внимания при этом у него оказываются концы, заключения рассказа в целом и отдельных его частей. «Меня особенно поразило то, – вспоминал Г. И. Россо-лимо, – что подчас, заканчивая абзац или главу, особенно старательно подбирал он последние слова по их звучанию, ища как бы музыкального завершения предложения» ⁷ .

В «Студенте» с первого абзаца встречаются два противоположных движения: расширение и сужение следующих друг за другом ритмических единств. Их динамическое взаимодействие охватывает весь рассказ, и если «дробление» характеризует отдельные эмоционально напряженные фрагменты монолога, то противоположные тенденции все отчетливее пробивают себе дорогу в речи повествователя, которая постепенно включает в свое набирающее силу и расширяющееся к концу речевое движение и слово героя. О том, что подобное суммирование вообще присуще чеховскому повествовательному строю, писал П. Бицилли: «Для речи Чехова характерно нанизывание кратких, структурно простых фраз, после чего следует завершительная протяженная, более сложной синтаксической конструкции… Архитектоническая стройность достигается иногда посредством нанизывания сложных предложений, распадающихся каждое на три конструктивно однородных компонента» ⁸ .

Расширение амплитуды в финалах ритмического движения рельефно отражается в динамике распределения колонов различного слогового объема в рассказе. Вообще в «Студенте» при 60 % регулярных колонов в сопоставлении малых и больших преобладают малые (23 %—17 %). Но при этом, если в первой половине рассказа (первый – седьмой абзацы) малых колонов в два раза больше, чем больших (24 %—12 %), то во второй (восьмой – четырнадцатый абзацы) их примерно одинаковое количество (20 %, тридцать один большой колон и тридцать малых), а в трех последних абзацах преобладают большие (их девятнадцать против десяти малых). Также нарастают во второй половине рассказа и фразовые женские окончания. Вообще в распределении окончаний колонов, фразовых компонентов и фраз тоже вырисовывается своеобразная триада: в колонах женские преобладают над мужскими, во фразовых компонентах мужские над женскими и во фразах снова женские над мужскими. И здесь проявляется общая тенденция нарастающей объемности и плавности в ритмическом движении: ударные окончания фразовых компонентов охвачены более плавными и объемными женскими окончаниями фраз, причем их роль, как только что было сказано, нарастает к концу рассказа.

Анализ чеховского рассказа позволяет обобщить следующие особенности его ритмики: 1) связывание разнообразных, внутренне неоднородных частей в повествовательном строе целого; 2) стройно симметричное распределение и развертывание различных, в том числе и противостоящих друг другу, тем и планов; 3) расширяющееся объединение различных ритмических движений и гармоническое разрешение их в сложном финальном синтезе. Рит-мико-речевая сложность здесь не отменяется, но охватывается стройно симметричным развертыванием и гармонизируется в финалах. Стилеобразую-щим в ритмическом единстве целого является, стало быть, принцип финального прояснения сложной ритмико-речевой гармонии во внутренне неоднородном речевом развитии с четкой, симметричной его внешней организацией. Такое стройное, урегулированное движение внутренне неоднородной речи к гармоническому синтезу очень важно для понимания авторского хода мысли, для понимания устоев чеховского художественного мира вообще.

Ритмико-речевое развитие в чеховском повествовании неотрывно от движения событийного и вместе с тем обнаруживает внутреннее противоречие с ним. Ведь с точки зрения односторонне фабульной в рассказе «Студент» почти ничего не происходит и уж совсем ничего не изменяется. Неизменность, как это часто бывает у Чехова, даже и подчеркнута: "И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки…" Это повторение в пределах малого времени – текущей повседневности, частица которой воссоздана в повествовании. Но и во времени большом, историческом, которое вовлекается в рассказ, с чисто событийной точки зрения перед нами та же повторяемость: девятнадцать веков назад страдали люди, страдают и теперь, девятнадцать веков назад «бедный Петр» отрекся от своего Учителя и оплакивал свое отступничество, и теперь его снова оплакивают.