Литературное произведение: Теория художественной целостности

Гиршман Михаил

Нарастающая ритмико-интонационная энергия такого обращения тем более важна потому, что далее говорится: «…после сна моего я потерял слова», стало быть, истина не в отдельно взятых словах, а в человеческой «целостности», этими словами высказанной. Истина в единстве проповедника, проповеди и воспринимающего эту проповедь, в охватывающей их деятельной энергии. В энергию эту «перерабатываются» и ритмический параллелизм, и нагнетание, и внутренние сбои, как, например, в следующей фразе: «Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, – что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу!» Перебойное «что» не ослабляет, а, напротив, усиливает жизненную силу торжественного проповеднического тона, и все это оказывается причастным именно к живому

образу истины. Так что решают не сами по себе слова, даже такие высокие, как «люби других, как себя», а реализующая их полнота жизни человека и всех людей, действенно осваивающих все эти внутренне присущие их бытию противоречия.

И в финале все более выделяются и сближаются друг с другом вершинные противоположности «я и все»: «…И буду! Если только все захотят, то сейчас все устроится. А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!» Эти «буду», «я отыскал» и «пойду» сосредоточивают в себе «всю тысячелетнюю историю человечества», и апофеозом в развертывании исходного противоречия «я – они» становится я, вбирающее в себя все и всех, становится деятельная энергия человека, причастного ко всей «восполненной целости» жизни. Необходимость идеального существования этой «восполненной целости» и невозможность полной реализации этого идеала: «…пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!)» – становятся еще одной парой противоположностей, интенсивно совмещаемых в финальных сгустках ритмической и смысловой энергии целого.

Сосуществование и совмещение противоположностей, разные формы которых предстают в произведениях Достоевского, не являются, однако, разрешением противоречий, но лишь их предельным напряжением до воплощенного в стиле критического состояния: если и разрешить эти противоречия невозможно, то и не разрешать их тоже невозможно.

Таким образом, в критических точках наивысшего стилевого напряжения раскрывается человеческая жизнь, по удачному выражению Г. Пономаревой, «в кризисе и одновременно в перспективе» ¹¹ . А результативным выражением такого совмещения противоположностей является напряженнейший духовно-деятельный порыв человека, который, говоря словами Блока о Достоевском, «носит в душе вечную тревогу, надрыв, подступает вплотную к мечте, ищет в ней плоти и крови», которому «снится и вечная гармония: проснувшись, он не обретает ее, горит и сгорает… он хочет преобразить несбыточное, превратить его в бытие и за это венчается страда-нием» ¹² . Таким образом, воплощение в слове предельного напряжения совмещаемых противоречий и кризисной структуры человеческого сознания становится вместе с тем особой формой воздействия на читателя, обращением к «человеку в человеке», в понимании Достоевского.

Во всех рассмотренных примерах обнаруживаются сходные структурные отношения, выраженные, в частности, в ритмической организации произведений Достоевского: во-первых, сосуществование и предельное совмещение противоположностей и, во-вторых, такое соединение, которое, будучи совмещением, никогда не оказывается, однако, полным слиянием и, наоборот, обостряет их окончательную несоединимость. Этот проясняющийся в стиле Достоевского структурный принцип точнее всего характеризует сочетание: нераздельность и неслиянностъ.

Глубокое художественное освоение жизненной диалектики единства и внутренних противоречий все более усложняющегося мира человеческой жизнедеятельности – характерная черта стилевого развития русской литературы второй половины XIX века вообще, проявившаяся в творчестве всех наиболее значительных художников этой эпохи, и прежде всего Толстого и Достоевского. Но шло такое освоение принципиально различными путями, и совмещение противоположностей как конкретный стилеобразующий принцип, одно из выражений которого можно увидеть в ритмической организации произведений Достоевского, существенно отличается, например, от толстовского воссоздания «диалектики души» и внутренне противоречивого движения человеческой жизни и мысли.

Покажу одно из таких различий на

небольшом примере. Чичерин в своей работе о стиле Толстого проницательно анализирует внутреннюю структуру одной из фраз романа «Война и мир»: «„– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! – А впрочем, все так странно, так странно!..“ Здесь очень существенна расстановка знаков препинания. Если бы было: „Да, да, на войну, – сказал он. – Нет, какой я воин!..“, перед нами были бы два противоречивых суждения, следующие друг за другом и отменяющие друг друга. Но для стиля Толстого существенны единство и насыщенность противоречиями единой фразы. И совершенно закономерно „да, да“ и „нет“ совмещены, слиты вместе» ¹³ . «Единство и насыщенность противоречиями единой фразы» здесь бесспорны, а вот то, что «да, да» и «нет» совмещены, слиты вместе", представляется сомнительным. Фраза здесь не совмещает противоположности в каком-то одном моменте, а связывает, сопрягает их, наоборот разворачивая единый момент жизни человеческого сознания в процесс становления и развития внутренне противоречивого единства складывающейся мысли. В единстве фразы запечатлено это смутное и «странное» движение, а «да, да» и «нет» – это именно этапы становления целого.

Совсем по-иному сталкиваются «да» и «нет» у Достоевского: «А впрочем, я с вами… ведь вы уж, конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно, откровенно! – Н-нет…», «Влюблен ты, что ли? – Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом». Вот в этих ответах Раскольникова и Мышкина «да» и «нет» действительно совмещаются в одном слове, и не момент здесь развертывается в процесс, а, наоборот, процесс свертывается в напряженный миг, где противоположности сосуществуют, а внутренний ритмико-интонацион-ный перебой выявляет их нераздельность, но и неслиянность.

В свете сказанного обнаруживается глубокая стилеобразующая значимость тех особенностей повествовательного строя, о которых говорилось выше, и прежде всего – нарастающей расчлененности и даже обособленности отдельных элементов художественного целого, с одной стороны, а с другой – не менее интенсивного вмещения внутренне противоречивой целостности даже в отдельные слова-символы и т. п. И если, по справедливому замечанию Д. С. Лихачева, «обособление всех частей мира и связанная с этим обособлением свобода характеризуют внутренний мир произведений Достоевского» ¹⁴ , то этому же внутреннему миру присуще необыкновенно интенсивное выражение единства даже в отдельно взятой обособленной частности.

Вообще, задача все более глубокого освоения всей полноты человеческого бытия решалась в наиболее значительных стилевых системах русской литературы XIX века двумя противоположными путями: толстовскому акценту на связывание, воссоздание в сложных и многоплановых художественно-речевых построениях прежде всего процесса становления, развития, сопрягающего разнородные элементы в движущемся целом, противостояло присущее Достоевскому доведение обособления до его крайних пределов, где оно переходит в свою полную противоположность. В соответствии с известным высказыванием писателя, «глубина, превышающая Шекспира» отыскивается здесь в отдельном факте действительной жизни, «вроде бы даже и не таком ярком».

"Разложение – главная видимая мысль романа" ¹⁵ , – говорил Достоевский о «Подростке», и действительно это видимая мысль, так как отпечаток «эпохи всеобщего обособления» доходит даже до ритмико-речевой внешности повествовательного строя этого – и не только этого – произведения Достоевского. Но, как видно из сказанного, воплощаясь в художественном мире Достоевского, эта коренная ситуация действительной жизни тут же и отрицается открытием несовместимости раздробленности и человечности, проявлением того, как обособленная частица может оказаться и оказывается наполненной всеобщими связями и «сердцевина целого» вдруг особенно концентрированно воплощается в какой-либо отдельной детали. Поэтому произведения Достоевского, как писал Толстой, «передают чувства, влекущие к единению и братству людей» ¹⁶ .