Литературные воспоминания

Анненков Павел Васильевич

с невежеством и кривотолком, обнаружит, в чем оно противоречит психическим

особенностям народа и в чем не допускает к себе мечтательных поправок. Тогда и

наступит время настоящих манифестаций и контрманифестаций. Я получил

несколько писем из Парижа в ту эпоху и привожу их по порядку:

«15 (27) февраля 1861. Париж.

Любезнейший друг, П. В. Мне совестно утруждать вас какой бы то ни было

просьбой в нынешнее время, когда

у вас, вероятно, голова кругом ходит, но, несмотря на ваши preoccupations (заботы (франц.), вы все-таки самый надежный

комиссионер, а комиссия моя состоит в следующем: вышлите мне ради бога

вышедшие томы моего издания, чтобы я имел о нем понятие, sous bande (под

бандеролью (франц.) это рублей с 5 или с 6 станет — я это охотно заплачу.

Пожалуйста, душа моя, сделайте это, не откладывая дела в дальний ящик.

Когда мое письмо к вам дойдет, вероятно уже великий указ,— указ,

ставящий царя на такую высокую и прекрасную ступень,— выйдет. О, если бы вы

имели благую мысль известить меня об этом телеграммой. Но во всяком случае я

твердо надеюсь, что вы найдете время описать мне вашим энциклопедически-

320

панорамическим пером состояние города Питера накануне этого великого дня и в

самый день. Я ужасно на себя досадую, что я раньше не попросил вас о

телеграмме. Но я еще утешаю себя надеждою, что вы сами догадаетесь.

В моей парижской жизни, собственно, не происходит ничего нового: работа

подвигается помаленьку; статья для «Века» скоро будет окончена. (Самого

журнала я еще не получал; зато «Русская речь» является с остервенелой

аккуратностью.) Ну, а в общей парижской жизни происходят скандалы

непомерные: дело Миреса растет не по дням, а по часам: преступные банкиры

(Richemont, Cohen) стреляются и вешаются; сыновья министров (Барош, Фульд, Мань) видят в перспективе Тулон и двухцветную одежду галерных преступников.

Мирес, сидящий под секретом в Мазасе, воет a la lettre (буквально (франц.) как

дикий зверь на всю тюрьму. Ждут больших финансовых потрясений, а

итальянский корабль понемногу и благополучно спускается в воду.

На днях приехал сюда из Италии Толстой (Л. Н.) не без чудачества, но

умиротворенный и смягченный. Смерть его брата [417] сильно на него

подействовала. Он мне читал кое-какие отрывки из. своих новых литературных

трудов, по которым можно заключить, что талант его далеко не выдохся и что у

него есть еще большая будущность. Кстати, что это за г. Потанин, о котором так

вострубил «Современник»? Действительно он писатель замечательный? Дай-то

бог, но я боюсь за него, вспоминая восторженные отзывы Некрасова о гг. Берви, Надеждине, Ип. Панаеве е tutti quanti...( и всех прочих (итал.). А гончаровский

отрывок в «Отечественных записках» я прочел — и вновь умилился [418].

Это

прелесть!

Боткину (В. П.) немного лучше, и есть надежда на окончательное

выздоровление. Но если бы вы знали, как безобразно грубо и ......... выступил в

нем эгоист. Это даже поразительно!.. Ох, Павел Васильевич, в каждом человеке

сидит зверь, укрощаемый одною только любовью. Я вам в скором времени опять

напишу. А пока будьте здоровы и веселы и передайте мой дружелюбнейший

поклон вашей невесте. Ваш Ив. Т.».

Чем далее шло время, тем более росло нетерпение моего парижского

корреспондента и сочувствующих ему друзей. Вот какую записку получил я из

Парижа от 6 (18) марта 1861:

«Дорогой Павел Васильевич. Спасибо за депешу, от которой у нас у всех

головы кругом пошли. Но, к сожалению, ничего положительного неизвестно об

условиях нового Положения. Толки ходят разные. Ради бога пишите мне, что и

как у вас все это происходит. Вероятно, я теперь раньше вернусь в Петербург, чем

предполагал; может быть, через месяц я уже с вами. Сюда прислал кто-то

напечатанный экземпляр Положения, но его никак поймать невозможно. Теперь

более чем когда-либо надеюсь на вашу дружбу и жду от вас писем. Я знаю: вы

молодой теперь, и вам не до того; но время ведь необыкновенное. Передавайте

все ваши впечатления — все это теперь вдвойне дорого. Здесь русские бесятся; хороши представители нашего народа! Дай бог здоровья государю. Судя по тому, что здесь говорится, мы бы никогда ничего путного не дождались. Бешенство

бессилья отвратительно, но еще более смешно.

321

Обнимаю вас от души и поздравляю и с вашей личной, и с нашей общей

радостью. Не могу ни о чем другом писать. Я весь превратился в ожидание.

Преданный вам Ив. Тургенев».

Присоединяем к этим двум отзывам еще третье письмо, с картиною того, что происходило в Париже.

«Париж, 3 апреля 1861,

Еще разит, еще, еще... Погиб, погиб сей муж в плаще!..—

сказано в какой-то поэме. Так и я — еще, еще благодарю вас, милейший П.

В., что вы, несмотря на новую вашу жизнь, нашли время написать мне крайне

любопытное и поучительное письмо о первых днях после объявления манифеста

[419]. Двойное вам спасибо! С некоторых пор народы как будто дали себе слово

удивлять современников и наблюдателей — и русский народ и в этом отношении

едва ли не перещеголял всех своих сверстников. Да, удивил он нас, хотя, подумав

и приглядевшись, увидишь, что нечему было удивляться; это всегда случается

после так называемых необыкновенных событий и доказывает только нашу