Литературные воспоминания
Шрифт:
поле его зрения сплошь и рядом оказывается лишь субъективная сторона
тургеневских замыслов, объективная же сторона его творчества, то, что сказалось
помимо, а иногда даже и вопреки писательскому намерению, очень часто остается
35
в тени. В таких случаях Анненков-критик усиливает заблуждение Анненкова-
мемуариста. А без уяснения объективного смысла произведений писателя, смысла
подчас противоречивого, как это было сплошь и рядом у Тургенева, нельзя судить
и
Тургенев никогда не был либералом-доктринером или либералом-
политиканом, вроде Чичерина и Стасюлевича. Он не принадлежал и к
западникам-догматикам на манер какого-нибудь Потугина, которого Анненков в
своей статье о «Дыме» зачислил в продолжатели дела Белинского!
Тургенев всегда состоял на подозрении у реакционеров и либералов за свой
живой интерес к революционно настроенной молодежи, за свои приятельские
отношения со многими деятелями русского освободительного движения, за
смелую постановку в своих произведениях действительно важных, действительно
наболевших вопросов русской жизни. Правоверные либералы не способны на это.
Они как огня боятся одной постановки таких вопросов и всегда пытаются обойти
их «сторонкой». Подобных обходов немало встречается и в воспоминаниях
Анненкова о Тургеневе.
Из этого краткого очерка жизни и духовного облика П. В. Анненкова,
характеристики сильных и слабых сторон его мемуарных произведений, по
нашему мнению, можно сделать лишь один вывод: и по важности содержания, заключенного в этих мемуарах, и по мастерству авторского рассказа они
заслуживают того, чтобы их внимательно читали и изучали.
Лучшие из воспоминаний Анненкова — интересные и колоритные
документы своей эпохи. Когда речь идет о таких дорогих нам именах, как К.
Маркс и Белинский, Гоголь, Герцен и Тургенев,—мы благодарны каждому за ту
частицу правды, которую он сохранил для потомства об этих замечательных
людях.
На примере же взглядов и суждений самого Анненкова по различным
вопросам общественной жизни и литературы мы конкретно знакомимся с одним
из характернейших проявлений либеральной идеологии, в борьбе с которой
складывалась и мужала революционно-демократическая мысль России
В. Дорофеев
Литературные воспоминания
Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года
I
С самой Вены торопился я в Рим, к страстной неделе, и наконец привел
свой план в исполнение! Доехав до Анконы, я предпринял оттуда довольно
оригинальное
дороги в Италии уничтожат последний отпрыск поколения ветуринов [извозчик
36
на дальние расстояния]. Я нанял в Анконе одного такого ветурина, человека уже
весьма пожилого и обладателя старой кареты, в которую дуло даже из спинки ее, и двух тощих кляч. Мне привел его cameriere (слуга (итал.) трактира, где я
останавливался в Анконе. Мы уговорились сделать путешествие к вечному городу
самым ускоренным способом, именно в одну неделю (200 итальянских миль
переезда или около 350 верст), причем попечение на прокормление меня в это
время и на доставление ночлегов возложено было тоже на возницу. Таким
образом, за 12 скуд, или 60 франков, он делался в продолжение трех суток моим
кучером, дядькой, сберегателем и полным хозяином моей воли. В этом
отстранении личной свободы, а вместе с тем и ответственности за себя и за свое
существование, было что-то очень приятное. Старик, весьма суровый с виду, но
плутоватый, как все итальянцы, живущие около трактиров и больших дорог, ни
разу не изменил горделивому слову, которым он возразил на мое беспокойное
сомнение касательно достоинства будущего провианта. «Signer, son galant'uomo
[Синьор, я порядочный человек (итал.)], — сказал он,—и все лучшее, что найдем
в гостиницах, будет вам представлено». И действительно, он был порядочным
человеком в этом смысле, но в другом отношении никак нельзя было его
упрекнуть в излишне суровом понимании своего долга. Во-первых, увидав на
другой день рыхлую карету у подъезда гостиницы, я никак не мог вообразить, чтоб эта была та покойная, хорошая, красивая и всем известная карета, про
которую мне говорил ветурино накануне, да и лошади не походили на тех
статных, хороших, любезных лошадей, какие представлялись моему
воображению благодаря его описаниям. Но делать было нечего. Я сел в карету
скрепя сердце и, покуда привязывали чемодан к запяткам, весьма сурово
посматривал на мальчишку в лохмотьях, который, подойдя к самой дверце, требовал милостыни с какой-то удивительной настойчивостию, с непостижимым
выражением гордости, точно милостыня была казенная пошлина, взимаемая им
по закону. Я решился не давать милостыни, смотрел ему прямо в лицо и, когда
карета тронулась, имел удовольствие видеть, как, метнув свирепый взор, мальчик
протянул кулак и сказал вполовину яростно и вполовину с недоумением: «Вот, еще едет в Лоретто, а милостыни не дает [001] Путь наш лежал через знаменитое