Литературные воспоминания

Анненков Павел Васильевич

знаменитых французских писателей, которыми тогда восхищался весь Петербург.

Тут были Гюго, Александры Дюма, Бальзаки и даже один скромный приятель, теперь покойный, именовался София Ге. Не знаю, почему я получил титул Жюль

Жанена, под которым и состоял до конца [004]. Комната Николая Васильевича

была довольно просторна, с двумя окнами, имевшими решетчатые ставни

изнутри. Обок с дверью стояла его кровать, посередине большой круглый стол; узкий соломенный диван, рядом с книжным

шкафом, занимал ту стену ее, где

пробита была другая дверь. Дверь эта вела в соседнюю комнату, тогда

принадлежавшую В. А. Панову [005], а по отъезде его в Берлин доставшуюся мне.

У противоположной стены помещалось письменное бюро в рост Гоголя,

обыкновенно писавшего на нем свои произведения стоя. По бокам бюро—стулья

с книгами, бельем, платьем в полном беспорядке. Каменный мозаичный пол

звенел под ногами, и только у письменного бюро да у кровати разостланы были

небольшие коврики. Ни малейшего украшения, если исключить ночник древней

формы, на одной ножке и с красивым желобком, куда наливалось масло. Ночник, или, говоря пышнее, римская лампа, стояла на окне и по вечерам всегда только

она одна и употреблялась вместо свечей. Гоголь платил за комнату .20 франков в

месяц.

Последнее мое свидание с Гоголем было в 1839 году, в Петербурге, когда он

останавливался в Зимнем дворце, у Жуковского. Первые главы «Мертвых душ»

45

были уже им написаны, и однажды вечером, явившись в голубом фраке с

золотыми пуговицами, с какого-то обеда, к старому товарищу своему Н. Я.

Прокоповичу [006], он застал там всех скромных, безызвестных своих друзей и

почитателей, которыми еще дорожил в то время... Мы уже узнали, что он

собирался прочесть нам новое свое произведение, но приступить к делу было не

легко. Гоголь как ни в чем не бывало ходил по комнате, добродушно

подсмеивался над некоторыми общими знакомыми, а о чтении и помину не было.

Даже раз он намекнул, что можно отложить заседание, но Н. Я. Прокопович, хорошо знавший его привычки, вывел всех из затруднения. Он подошел к Гоголю

сзади, ощупал карманы его фрака, вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в

осьмушку, мелко-намелко исписанную, и сказал по-малороссийски, кажется, так:

«А що се таке у вас, пане?» Гоголь сердито выхватил тетрадку, сел мрачно на

диван и тотчас же начал читать при всеобщем молчании. Он читал без перерыва

до тех пор, пока истощился весь его голос и зарябило в глазах. Мы узнали таким

образом первые четыре главы «Мертвых душ»... Общий смех мало поразил

Гоголя, но изъявление нелицемерного восторга, которое видимо было на всех

лицах под конец чтения, его тронуло... Он был доволен. Кто-то сказал,

что

приветствие Селифана босой девочке, которую он сажает на козлы вместо

проводника от Коробочки,— приветствие «ноздря» — не совсем прилично. Все

остальные слушатели восстали против этого замечания как выражающего

излишнюю щекотливость вкуса и отчасти испорченное воображение, но Гоголь

прекратил спор, взяв сторону критика и заметив: «Если одному пришла такая

мысль в голову — значит, и многим может прийти. Это надо исправить». После

чтения он закутался, по обыкновению, в шубу до самого лба, сел со мной на

извозчика, и мы молча доехали до Зимнего дворца, где я его ссадил. Вскоре потом

он опять исчез из Петербурга [007].

Гоголь обрадовался нашей новой встрече, расспрашивал, каким путем

прибыл я в Италию, одобрял переезд из Анконы с ветурином и весьма сожалел, что предварительно я не побывал в Париже. Ему казалось, что после Италии

Париж становится сух и безжизнен, а значение Италии бросается само собой в

глаза после парижской жизни и парижских интересов. Впоследствии он часто

развивал эту мысль, Между тем время было обеденное. Он повел меня в

известную историческую австерию под фирмой «Lepre» («Заяц»), где за

длинными столами, шагая по грязному полу и усаживаясь просто на скамейках, стекается к обеденному часу разнообразнейшая публика: художники, иностранцы, аббаты, читадины. фермеры, принчипе, смешиваясь в одном общем говоре и

истребляя одни и те же блюда, которые от долгого навыка поваров действительно

приготовляются непогрешительно. Это все тот же рис, барашек, курица,—

меняется только зелень по временам года. Простота, общежительность

итальянская всего более кидаются тут в глаза, заставляя предчувствовать себя и

во всех других сферах жизни. Гоголь поразил меня, однако, капризным, взыскательным обращением своим с прислужником. Раза два менял он блюдо

риса, находя его то переваренным, то недоваренным, и всякий раз прислужник

переменял блюдо с добродушной улыбкой, как человек, уже свыкшийся с

прихотями странного форестьера (иностранца), которого он называл синьором

46

Николо. Получив наконец тарелку риса по своему вкусу, Гоголь приступил к ней

с необычайною алчностью, наклонясь так, что длинные волосы его упали на

самое блюдо, и поглощая ложку за ложкой со страстью и быстротой, какими, говорят, обыкновенно отличаются за столом люди, расположенные к ипохондрии.

В середине обеда к нам подсел довольно плотный мужчина, с красивой, круглой

бородкой, с необычайно умными, зоркими карими глазами и превосходным