Литературные воспоминания
Шрифт:
одновременно и за реформу Петра I, и за московскую оппозицию реформам, достаточно напомнить некоторые из положений статьи.
Значение народных обычаев и нерушимое их сбережение в среде племени
составляло еще для Белинского 1834 года дело первой и точно такой же важности, каким оно казалось впоследствии для наиболее ярых противников молодого
критика из славянской партии. В простых и грубых нравах он находил еще, вместе с последними, отблески поэзии, называя только жизнь, ими создаваемую,
именно, что в реформах своих Петр Великий был совершенно прав и народен
нисколько не менее любого московского царя старой эпохи. Особенно характерно
то место в статье, где, переходя на сторону великого реформатора, он
предпосылает, однако же, скорбное, прощальное воззвание к погибающей старине
и притом в словах и образах, которые теперь, при определившейся личности
Белинского, составляют для нас как будто невероятную, фальшивую черту, искажающую его физиономию. «Прочь достопочтенные, окладистые бороды,—
говорит он.— Прости и ты, простая и благородная стрижка волос в кружок, ты, которая так хорошо шла к этим почтенным бородам! Тебя заменили парики, осыпанные мукою!.. Прости и ты, прекрасный поэтический сарафан наших
боярынь и боярышень, и ты, кисейная рубашка с пышными рукавами, и ты, высокий, унизанный жемчугом повойник — простой чародейный наряд, который
так хорошо шел к высоким грудям и яркому румянцу наших белоликих и
голубооких красавиц... Простите и вы, заунывные русские песни и ты, благородная и грациозная пляска: не ворковать уже нашим красавицам
голубками» и т. д.
Вот откуда выходил Белинский. Либерализм безличного дружеского кружка
тоже был представлен в статье довольно полно, самым основным ее положением, по которому литература наша есть дело случайного возникновения и соединения
нескольких более или менее талантливых лиц, в которых общество не нуждалось
и которые сами, в нравственном и материальном отношении, могли обходиться
без общества. Отсюда — ничтожество литературы и слабость писателей, несмотря
на их качества, таланты и усердие. Можно догадываться, что в круге ходило с
успехом и европейское представление о важности буржуазии и tiers-etat (третьего
сословия (франц.). для государства, потому что Белинский ищет в разных
сословиях нашего отечества тех деятелей, которые помирят европейское
просвещение с коренными основами русской народности, назначая для этой роли
духовенство, купечество, городских людей, ремесленников, даже мелких
торговцев и промышленников [088], и тут же оговариваясь, ввиду возможных
воззрений с другой стороны, а именно, что «высшая жизнь народа
преимущественно
народа». Словом, знаменитая первая статья maid-speech (первое выступление
(англ.) Белинского отлично выражала тогдашнее интеллектуальное состояние
образованной молодежи, у которой все виды направлений жили еще как в
первобытном раю, обок друг с другом, не находя причин к обособлению и не
99
страшась взаимной близости и короткости. Связующим поясом была тут
одинаковая любовь к науке, свету, свободной мысли и родине. Можно уподобить
это состояние значительному водному бассейну, в котором будущие реки и
потоки мирно текут вместе до той поры, когда геологический переворот не
разделит их и не откроет им пути в противоположные стороны. Белинский
именно был тем подземным огнем, который ускорил этот переворот.
Немудрено, если придет кому-нибудь в голову спросить: стоит ли так долго
останавливаться на журнальной статейке, не совсем свободной от противоречий и
вдобавок еще с определениями, от которых потом отказался сам автор ее? Вопрос
легко устраняется, если вспомнить, что статья произвела необычайное
впечатление как первый опыт ввести историю самой культуры нашего общества в
оценку литературных периодов. Нужно ли говорить, как она была принята
молодыми умами в Петербурге, сберегавшими себя от заговора против
литературы [089], устроивавшегося перед их глазами? Для них она упраздняла
множество убеждений и представлении, вынесенных из школы. Протестующий
характер статьи и этом отношении был очень ясен не только для тех корифеев
партии «Библиотеки для чтения», о которых мы говорили, но и людям,
соглашавшимся со многими из ее положений, но не любившим видеть
бесцеремонное колебание преданий, да еще на основании чужих философских
систем. Таковы были Пушкин и Гоголь. И тот и другой были оценены весьма
благосклонно критиком, но сохраняли о нем почти всю жизнь упорное молчание.
Первый, по свидетельству самого Белинского, только посылал к нему тайно
книжки своего «Современника», да говорил про него: «Этот чудак почему-то
очень меня любит» [090]. Суждение второго мы сами слышали: «Голова
недюжинная, но у нее всегда чем вернее первая мысль, тем нелепее вторая».
Замечание касалось выводов, добываемых Белинским из своих эстетических и
философских оснований и о приложении этих выводов прямо и непосредственно
к лицам и фактам русского происхождения, хотя тот же Гоголь указывал позднее
на статьи Белинского о его собственной, гоголевской деятельности как на