Литературные воспоминания
Шрифт:
Июля 27—15 (1842). Я к тебе еще не посылаю остальных двух лоскутков, потому
что многое нужно переправить, особливо в «Театральном разъезде после
представления новой пьесы». Она написала сгоряча, скоро после представления
«Ревизора» и потому немножко нескромна в отношении к автору. Ее нужно
сделать несколько идеальней, то есть чтобы ее применить можно было ко всякой
пьесе, задирающей общественные злоупотребления, а потому я прошу тебя не
намекать и не выдавать как
второго тома прошу тебя действовать как можно самоуправней и полновластней: в «Тарасе Бульбе» много есть погрешностей писца. Он часто любит букву и; где
88
она неуместна, там ее выбрось; в двух-трех местах я заметил плохую грамматику
и почти отсутствие смысла. Пожалуйста, поправь везде с такою же свободою, как
ты переправляешь тетради своих учеников. Если где частое повторение одного и
того же оборота периодов, дай им другой, и никак не сомневайся и не
задумывайся, будет ли хорошо,— все будет хорошо. Да вот что самое главное: в
нынешнем списке слово «слышу», произнесенное Тарасом пред казнию Остапа, заменено словом: «чую». Нужно оставить по-прежнему, то есть: «Батько, где ты?
слышишь ли это? — Слышу». Я упустил из виду, что к этому слову уже привыкли
читатели и потому будут недовольны переменою, хотя бы она была и лучше»
[070]. Так еще заботится Гоголь о себе как о писателе, и презрения ко всей своей
прошлой литературной деятельности нет еще тут и признаков.
Совсем другое является с половины 1843... Прежде всего следует заметить, что выпуск второй части «Мертвых душ» откладывается тогда на неопределенное
время. Нам уже почти несомненно известно теперь, что эта вторая часть в
первоначальном очерке была у него готова около 1842 года (есть слухи, будто она
даже переписывалась в Москве в самое время печатания первой части романа).
Вероятно, и тогда она уже носила определяющий и идеализирующий характер.
Гоголь не скрывал как этого свойства нового произведения, так и относительной
близости его появления. Он писал в 1842, что едет в Иерусалим, как только
довершит свое произведение, и несколько раз повторяет эту мысль, намекая и на
скорое исполнение плана: «Только по совершенном окончании труда моего могу
я предпринять этот путь... Окончание труда моего пред путешествием моим так
необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением»
[071] [072] . Но с половины 1843 все изменяется: путешествие в Иерусалим уже
становится не признаком окончания романа, а представляется как необходимое
условие самого творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем
роман уходит в даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное
развитие
мнению Гоголя, что сочинение уже не может равняться с ним и стоит неизмеримо
ниже мысли творца своего. Николай Васильевич начинает молить бога дать ему
силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила
душа его. В половине 1843 друзья Гоголя извещаются письменно об
изменившихся его намерениях касательно второго тома «Мертвых душ» и об
устранении всех надежд на скорое его появление. Н. Я. Прокопович тоже
получаег своего рода предостережение. Пользуясь невинной его заметкой о
нетерпении публики видеть продолжение романа, Гоголь отправляет ему
следующее строгое и торжественное письмо, как все его письма, заключавшие
намеки на видоизменения романа:
«Мюнхен. Мая 28 (1843). Твое письмо меня еще более удивило, чем
вероятно, удивит мое тебя. Откуда и кто распускает всякие слухи обо мне?
Говорил ли я когда-либо тебе, что буду ныне летом в Петербурге? или что буду
печатать II том в этом году? и что значат твои слова: не хочу тебя обижать
подозрением в лености до такой степени, что будто ты не приготовил 2-го тома
«Мертвых душ» к печати? Точно «Мертвые души» блин, который можно вдруг
89
испечь. Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или даже
хотя замечательного: что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал
всего себя, и сколько времени заняла?—Всю жизнь, ни больше, ни меньше. Где ж
ты видел, чтобы произведший эпопею произвел, сверх того, пять, шесгь других?
Стыдно тебе быть таким ребенком и не знать этого! От меня менее всего можно
требовать скорости тому, кто сколько-нибудь меня знает. Во-первых, уже потому, что я терпеливее, склонен к строгому обдумыванию и притом еще во многом
терплю всякие помешательства от всяких болезненных припадков. «Мертвых
душ» не только не приготовлен II том к печати, но даже и не написан, и раньше
двух лет, если только мои силы будут постоянно свежи в это время, не может
выйти в свет. А что публика желает и требует II тома — это не резон; публика
может быть умна и справедлива, когда имеет уже в руках, что надобно рассудить
и (над чем) поумничать; а в желаниях публика всегда дура, потому что
руководствуется только мгновенно минутною потребностью. Да и почему знает
она, что такое будет во II томе? Может быть, то, о чем даже ей не следует и знать
и читать в теперешнюю минуту, и ни я, ни она не готовы для второго тома» [073].