Литературные воспоминания
Шрифт:
говорил еще с притворным неудовольствием о хлопотах, доставленных ему всеми
этими расчетами. Затем он объявил, что через два-три дня едет в Остенде
купаться, а покамест пригласил меня в Тюльерийский сад, куда ему лежала
дорога. Мы отправились. На пути он подробно расспрашивал, нет ли новых
сценических талантов, новых литературных дарований, какого рода и свойства
они, и прибавлял, что новые таланты теперь одни и привлекают его любопытство:
«старые все уже выболтали,
тихо, мерно, как будто весьма мало занятый своим разговором. При расставании
он назначил мне вечер, когда будет дома, исполняя мое желание видеть его еще
раз до отъезда в Остенде.
Вечер этот был, однако же, не совсем удачен. Я нашел Гоголя в большом
обществе, в гостиной семейства, которому он сопутствовал. Николай Васильевич
сидел на диване и не принимал никакого участия в разговоре, который вскоре
завязался около него. Уже к концу беседы, когда зашла речь о разнице поучений, какие даются наблюдением двух разных народов, английского и французского, и
когда голоса разделились в пользу того или другого из этих народов, Гоголь
прекратил спор, встав с дивана и проговорив длинным, протяжным тоном: «Я вам
сообщу приятную новость, полученную мною с почты». Вслед за тем он вышел в
другую комнату и возвратился через минуту назад с писанной тетрадкой в руках.
Усевшись снова на диван и придвинув к себе лампу, он прочел торжественно, с
93
сильным ударением на слова и заставляя чувствовать везде, где можно, букву О, новую «Речь» одного из известных духовных витий наших. «Речь» была
действительно недурна, хотя нисколько не отвечала на возникшее прение и не
разрешала его нимало. По окончании чтения молчание сделалось всеобщим; никто не мог ни связать, ни даже отыскать нить прерванного разговора. Сам
Гоголь погрузился в прежнее бесстрастное наблюдение; я вскоре встал и
простился с ним. На другой день он ехал в Остенде.
Все это было весной, когда для туриста открываются дороги во все концы
Европы. Следуя общему движению, я направился в Тироль, через Франконию и
южную Германию. По обыкновению, я останавливался во всех городах на моем
пути и прибыл, таким образом, в Бамберг, где и расположился осмотреть
подробнейшим образом окрестности и знаменитый собор его. Последний, как
известно, принадлежит XII столетию, времени полного развития так называемого
романского стиля, и стоит на горе, у подножия которой раскинулся город, связанный так неразлучно с воспоминаниями молодости, по милости Геца фон
Берлихингена [078]. Романские соборы, признаюсь, действовали на меня еще
более готических в Европе: они разнообразнее последних, символика их гораздо
затейливее и в мистических
вседневной жизни, более порыва, свежести и молодости. Пищи для любопытства
и изучения в каждом романском соборе чрезвычайно много, и вот почему на
другой день моего приезда в Бамберг я часа два или три пробыл между
массивными столбами его главной церкви. Усталый и измученный более
наблюдением и соображениями, чем самою ходьбою, я покинул собор и начал
уже спускаться вниз с горы, когда на другом конце спуска увидел человека, подымающегося в гору и похожего на Гоголя как две капли воды. Предполагая, что Николай Васильевич теперь уже в Остенде и, стало быть, позади меня, я с
изумлением подумал об этой игре природы, которая из какого-нибудь почтенного
бюргера города Бамберга делает совершенное подобие автора «Вечеров на
хуторе», но не успел я остано-виться на этой мысли, как настоящий,
действительный Гоголь стоял передо мною. После первого моего восклицания:
«Да здесь следовало бы жертвенник поставить, Николай Васильевич, в
воспоминание нашей встречи», он объяснил мне, что все еще едет в Остенде, но
только взял дорогу через Австрию и Дунай [079]. Теперь дилижанс его
остановился в Бамберге, предоставив немцам час времени для насыщения их
желудков, а он отправился поглядеть на собор. Я тотчас поторопился с ним назад
и когда, полный еще испытанных впечатлений, стал ему показывать частности
этой громадной и великолепной постройки, он сказал мне: «Вы, может быть, еще
не знаете, что я сам знаток в архитектуре». Обозрев внутренность, мы принялись
за внешние подробности, довольно долго глядели на колокольни и на огромного
каменного человека (чуть ли не изображение строителя), который выглядывал с
балкона одной из них; затем мы возвратились опять к спуску. Гоголь принял
серьезный, торжественный вид: он собирался послать из Швальбаха, куда ехал, первую тетрадку «Выбранной переписки» в Петербург и, по обыкновению, весь
был проникнут важностью, значением, будущими громадными следствиями
новой публикации. Я тогда еще и не понимал настоящего смысла таинственных, 94
пророческих его намеков, которые уяснились мне только впоследствии. «Нам
остается не много времени,— сказал он мне, когда мы стали медленно спускаться
с горы,— и я вам скажу нужную для вас вещь... Что вы делаете теперь?» Я
отвечал, что нахожусь в Европе под обаянием простого чувства любопытства.
Гоголь помолчал и потом начал говорить отрывисто; фразы его звучат у меня в
ушах и в памяти до сих пор: «Эта черта хорошая... но все же это беспокойство...