Литературные воспоминания
Шрифт:
напишу свои записки, я напишу „Записки книгопродавца"!» — бормотал он.
Вызывающее действие этого нового клича собрало под знамя обновленного
журнала много старых и молодых сил, державшихся в стороне от литературы, как
103
то доказал первый громадный нумер «Отечественных записок» (1839года), исполненный замечательными, по времени, статьями; все они принадлежали перу
и начинающих и заслуженных наших писателей. Бедные и богатые принялись
работать на журнал г. Краевского
вознаграждение, доставляя только издателю средства бороться с капиталистами, заправлявшими делами литературы, что продолжалось несколько долее, чем бы
следовало, как впоследствии думали иные; но это относится к предположениям, которые так и должны остаться предложениями, и о которых ничего другого
сказать нельзя. Любопытен, однако, анекдот, ходивший тогда по городу: Ф. В.
Булгарин, по чувству самосохранения, скоро угадал новую силу, являющуюся на
журнальном поприще с «Отечественными записками», и опасность, которая
грозит авторитетам колонновожатых печати, если она решительно обратится
против них. При встрече с редактором нового журнала Ф. В. Булгарин предлагал
ему просто-запросто присоединиться к союзу журнальных магнатов и сообща с
ними управлять делами литературы. Предложение было, конечно, устранено
собеседником.
Возвращаясь к делу, следует заметить, что последующие нумера журнала
представляли, как и первый нумер его, опять много прекрасных стихотворений, дельных статей и даже умных критик, но не обнаруживали в редакции ничего
похожего на определенные начала, на литературные убеждения и тенденции, которые одним искусством в ведении журнального дела, в собирании людей
около себя, одним трудолюбием и даже упорною ненавистью к врагам еще не
могут быть заменены с успехом. В Петербурге оказался с «Отечественными
записками» великолепный склад для ученых и беллетристических статей, но не
оказалось учения и доктрины, которых можно было бы противопоставить
развратной проповеди руководителей «Библиотеки для чтения» и «Северной
пчелы». Приходилось оглянуться на Москву, которая действительно была тогда
средоточием нарождавшихся сил и талантов, сильно работала над философскими
системами, доискиваясь именно принципов, и не боялась ни резкого
полемического языка, ни даже отвлеченного, туманного склада речи, лишь бы
выразить вполне свою мысль и нажитое убеждение. Рассказывают, что при имени
Белинского, предложенного И. И. Панаевым, г. Краевский не узнал в нем того
человека, который должен был положить основание его общественному значению
[094]. Обстоятельства принудили его все-таки обратиться к Белинскому, но когда
критик наш, после предварительных
уже органа для своей деятельности и средств для существования, когда. говорим, критик явился в Петербург в 1839 году на постоянное жительство и
сотрудничество по журналу г. Краевского, общее предчувствие в круге
противников петербургского направления было, что вместе с ним явилась на
сцену и живая мысль и достаточно сильная рука, чтоб подорвать или по крайней
мере ослабить наконец союз литературных промышленников, в сущности
презиравших русское общество со всеми его стремлениями, надеждами и с его
претензиями на устройство своей духовной жизни.
104
III
Под впечатлением страстного тона философских статей Белинского и
особенно пыла его полемики позволительно было представлять его себе
человеком исключительных мнений, не терпящим возражений и любящим
господствовать над беседой и собеседниками. Признаюсь, я был удивлен, когда на
вечере А. А. Комарова мне указали под именем Белинского на господина
небольшого роста, сутуловатого, со впалой грудью и довольно большими
задумчивыми глазами, который очень скромно, просто и как-то сразу, по-
товарищески, отвечал на приветствия новых знакомящихся с ним людей.
Разумеется, я уже не встретил ни малейшего признака внушительности, позирования и диктаторских замашек, каких опасался, а, напротив, можно было
подметить у Белинского признаки робости и застенчивости, не допускавшие, однако ж, и мысли о какой-либо снисходительной помощи или о непрошенных
услугах какого-либо торопливого доброжелателя. Видно было, что под этой
оболочкой живет гордая, неукротимая натура, способная ежеминутно прорваться
наружу. Вообще неловкость Белинского, спутанные речи и замешательство при
встрече с незнакомыми людьми, над чем он сам так много смеялся, имели, как
вообще и вся его персона, много выразительного и внушающего: за ними
постоянно светился его благородный, цельный, независимый характер. Мы
наслышались об увлечениях и порывах Белинского, но никаких порывов и
увлечений в этот первый вечер моего знакомства с ним, однако ж, не произошло.
Он был тих, сосредоточен и — что особенно поразило меня — был грустен.
Поверяя теперь тогдашние впечатления этой встречи всем, что было узнано и
расследовано впоследствии, могу сказать с полным убеждением, что на всех
мыслях и разговорах Белинского лежал еще оттенок того философско-