Лоцман кембрийского моря

Пудалов Федор Моисеевич

Вася проявил тут свою деловитость: не оставил должность сторожа. Днем он исполнял обязанности председателя, а ночью сторожил свой исполком и платил себе за сторожбу по совместительству.

— Вася, а когда ты спишь? — спрашивали ребята, а девушки смеялись.

Сторож мог бы спать ночью, потому что никакие воры не зарились на пустоту исполкомской избы. Но слышно было за полночь — звенели песни и шумели разговоры возле сторожа, а когда молодежь разбредалась по домам — и тогда не было полной тишины возле Совета: до

самого утра сторож кого-то целовал.

Партийная и комсомольская ячейки устраивали немало субботников: и дрова наготовить для красноармейских жен, и грибы собрать… И в лесу Вася-председатель успевал первый заметить гриб в прелой листве под зеленым сумраком, и набирал он больше всех, и еще соседям кричал:

— Во-он гриб!.. Направо смотри!.. Что ты, не видишь?!..

Навязчивый был председатель, и на это многие досадовали.

Он в свои шестнадцать лет возымел рассуждение, что люди для самих себя сделать ленятся лишь только потому, что до сих пор обходились без этого. Но когда они сделают, пусть нехотя, — они порадуются потом.

Откуда-то принесло, или ветром нанесло, новую затею: клубы строить. Граждане устроили хороший клуб, который Васе казался замечательным. Потом строили больницу.

Многое делали для себя нехотя — потом они радовались…

Эта жизнь полна была для Васи трудного, деятельного счастья.

Ветеринарный фельдшер (скорее это был коновал) сказал ему:

— Ты, сынок, молодой и очень умный. Что же ты не учишься?.. В Серегове отец достанет тебя, говоришь? Иди в Удор, тоже соседнее село, там школа-семилетка открылась, хорошая школа. А ты остаешься неграмотным.

— Знаю, сам давно хочу учиться, — ответил Вася, потому что давно не стал думать об этом и слова коновала страшно его задели. Сказал с досадой: — Но только это не в соседстве, а довольно далеко.

— Нет, это недалеко, только надо знать тропу туда, а по тропе будет Удор в соседстве: верст триста шестьдесят или триста восемьдесят, не более, — он рассказал о просеке. Там была пешая тропа, — как только по ней спустились, дальше пойдем на север и можем считать себя в Удоре.

— Знаю, — сказал Вася, все выслушав с опущенной головой, — на этой тропе ограбили и убили очень много людей в прошлом году. Кто не слыхал!

— Это правда. Пешеходы из-за этого передвинулись на Лоптюгу.

Осенью отец взял Васю рубить лес. Они поднялись вверх по Выми, и уже всю дорогу Вася думал о просеке на Удор. И как раз возле этой просеки Игнатий остановился ночевать.

Вася сказал:

— Знаешь, отец, я остаюсь неграмотным. Мне восемнадцатый год. У меня все терпение истощилось.

Они долго спорили. Вася сказал:

— Как хочешь корми свою семью!.. Знаешь, два раза я ушел неудачно, на этот раз я тебя совсем заброшу.

Они здорово поругались, но отец знал, что Васе уйти нельзя отсюда, просека непроходима, — лег спать. Вася взял

свою долю сухарей, примерно пуд; взял маленький чайник с лодки, забрал шесть или семь коробков спичек и ушел в ту просеку.

Уже лес был темный, и везде усердно семенил дождь. Игнатий не решился догонять сына — это была верная смерть от бандитов, застрявших в лесу после Латкина.

На Васе был холщовый армяк, подшитый куделью, и короткие сапоги. Весь день он шел холодной водой по набухшим болотам и обтирал ноги вечером и растирал, пока не согревались, но все-таки очень страдал от ревматизма.

Он ночевал у костра под елью каждую ночь. На речках он рубил маленькие плоты и переплавлялся. На девятый день вышел на большую реку. Оттуда поднялся километров сорок. На десятый день он пришел в Удор и прошел прямо в школу, возбужденный от нетерпения.

…Секретарь начальника Главнефти пересылал в Крым письма Сережи Лукова. Бурение шло хорошо. В конце октября углубились уже на двести двадцать метров. А в ноябре Василий получил телеграмму из Москвы:

«Бурение прекращено рабочие Полной уволены Цветаева».

В тот же день он оставил санаторий и выехал в Москву.

В купе вагона он вынул телеграмму из кармана, перечитал и нахмурился, дойдя до подписи. Он не видел Лидию с мая прошлого года, когда оставил ее на Эргежее. Меншиков заботился о том, чтобы Цветаеву держали в беспрерывных командировках, подальше от Москвы.

Василий не знал об этом. Но она и в больнице бывала, и видела его в беспамятстве. А письма ее лежали в ящике больничной тумбы нераспечатанные.

Глава 8

«ЭТОТ МАЛЬЧИШКА МУЧАЕТ МЕНЯ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД» («ПЯТНАДЦАТЫЙ, А НЕ ТРИНАДЦАТЫЙ…»)

В кабинете заместителя наркома собралась вся коллегия.

— Я повторяю, — сказал Небель, — если даже есть жидкая нефть на Полной, то в непромышленных количествах.

Заместитель наркома с раздражением сказал:

— Довольно о Полной! Мы уже разговариваем двенадцать дней. Так же нельзя! Денег для Полной нет, ни одного рубля.

— Иван Андреевич! Если я еще не убедил вас…

Заместитель наркома схватился за голову:

— Ты перестанешь меня мучить?

— Не перестану. — Василий встал.

— Уходи отсюда.

— Не уйду!

Иван Андреевич вышел из-за стола и увидел на уровне груди подростка с Жирной реки — повзрослевшего, но глядевшего все так же исподлобья и по-прежнему с неукротимым упрямством. Он схватил мальчишку за шиворот и потащил из кабинета, приговаривая:

— Я не могу больше слышать о Полной.

Подросток был щуплый и легкий в мощной руке старика, он цеплялся ногами за стулья, члены коллегии поспешно придвигались к столу, очищая дорогу. Иван Андреевич сказал: