Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
И даже дядька-бригадир, серьезный Тихон Егорович, покинутый в лагерном хозяйстве, разгорячился и спел два раза в своем стариковском одиночестве в бодром басовом ключе:
Скушно времечко, пройди поскорей!.. Прокатайтеся, все наши часы и минуты! Ох, да все наши минутушки… Да под окошком бедна сидит девчоночка, Покрушись-ка, моя раздевчоночка, ОЧеремных спел всю песню до конца, подумал, усмехаясь, и завел сначала.
Купались и мылись в холодной воде у самого берега, потом обошли оползневый завал и гуляли в лесу под южным, более мягким склоном распадка, пока голод и холодные сумерки не выгнали из леса и прогнали к ведру с горячей кашей и ласковому, домашнему костру под необычайно черным, очугуневшим небом.
— Сеня, ты не уснул? Сеня! — заговорил Василий.
И услышал:
— Нет.
— Зачем ты унес мои книги тогда?..
Сеня не ответил.
Если бы не Сеня, не удалось бы проникнуть под завал и пробить третичные, раздумывал Василий, лежа в палатке. Сеня почти надорвался на проходке туннеля. Он все время вел бригаду, не давая наступить себе на пятки, и вогнал всех в страшный азарт. Все ведь считали себя сильнее его…
Для чего это ему надо было? Не отвечает на вопрос…
Идея всенародной пользы не повлияла на него, нет! Честолюбивая мысль в таком деле не увлекла его. И труд горячий, вдохновенный не пожег бессовестные привычки?.. Не породил новое уважение к себе?.. Ведь вот — не отвечает на пустяковый вопрос. Для него это — не пустяковый вопрос.
И Василий с сожалением окончательно отрекся от Сениной души.
— А теперь — спать! — пробормотал себе и, уже засыпая: — А его мысль «вверх дном» — то самое…
Сене очень трудно было ответить на вопрос Зырянова, но душа вся взвилась в отчаянном желании: сказать себя, всю свою правду!.. А в каких словах выразить себя? Сознавал ли Сеня свою правду, имел ли слова для нее верные?.. Ему жизненно необходимо было самому услышать их от более опытного человека, чтобы решить, зачем живешь, и узнать свое решение.
Сеня боролся с гордостью один на один и победил, чтобы ответить Василию Игнатьевичу с мужеством большого уважения.
Он услышал бормотание Зырянова и поспешно, тихо позвал, волнуясь:
— Василий Игнатьевич!..
Но ответа не получил. Зырянов умел засыпать мгновенно.
Василий продрог под холодной тяжестью и понял, что его завалило снегом. Тогда он рывком проснулся — сразу напрягся, мгновенно вспомнив, что он не в лодке на Выми, не зимой 1919 года, а летом 1932-го в палатке на Байкале. Но палатка лежала на нем, придавленная тяжелым холодом, и ноги, когда он проснулся, воткнулись в снег.
Василий поднялся, опрокидывая в сторону сугроб вместе с палаткой.
Небо открылось хмурое, рассвет был одноцветный
Выемка и вход в туннель едва обозначивались вмятиной в снегу. Большой белый курган с мягкими очертаниями напоминал смутно формы шалаша, стоявшего на этом месте еще несколько часов назад, вечером. Курган чудесно пошатнулся и с приглушенными воплями изумления и ярости начал оседать и отряхиваться, перестраиваясь. Обнажилась темно-зеленая хвоя, почти черная. Глыбки снега с черными живыми глазами зашевелились и неуклюже запрыгали, и странно над ними, и сказочно зазвучали в воздухе человеческие голоса.
Резко покрыл голоса панический крик Черемных:
— Скорей, Василигнатич! Спасаться надо на хребет!
Василий стремительно засунул палатку в рюкзак, шагнул, провалился по пояс и окончательно вымок.
— Давай на завал! — крикнул он.
Ребята быстро собирали свои мешки.
— Нельзя на завал! На гору спасайся, на гору!.. Лопаты, кирки не забудьте! — кричал бригадир.
Но спасать государственное имущество они вовсе не были приучены. Сеня кинулся к канаве выкапывать из-под снега инструмент.
Снег на прогретой летней земле хватал за ноги, невозможно было бежать. Бригадир умоляюще кричал:
— Не отставай, Сеня, миленький!..
Поднималось где-то за тучами августовское солнце, выбеливая и пропаривая пятнами тяжелую летящую кровлю. Тихон Егорович прислушивался к гулу, нараставшему в горах.
— Серёня, топчи, ради нас!..
За Сергеем шел Зырянов с трехпудовым грузом книг в рюкзаке. Пот залил ему глаза. Василий сосчитал шестерых за собой. Крикнул:
— Егорыч, замыкай!..
А Черемных шел последним.
Они спешили обойти белую баррикаду, скрывшую оползневый завал. Ноги под снегом были уже в воде.
Все еще далекий лес на горе шумел весело, как весной. Набрякший снег навис на ветвях целыми грудами рваного и мокрого белья. По крутому склону забулькали невидимые бесчисленные ручейки. Шум увеличивался с каждой минутой, производимый целой стаей летящих поездов — с киноэкрана прямо на Женю. Женя хотел напомнить Ване ту кинокартину, виденную на Кузнецкстрое, но оглянуться на дружка было уже слишком трудно. Гул наполнил тело Жени ошеломляющей тревогой, гул входил не только в уши, но и в ноги.
А Ване думалось, что кто-то ехал или скакал в ущельях, большой шаман, тяжелый, как утес. Прыжки его жеребца расшатали всю каменную постройку Хамар-Дабана. Горы трепетали, и вся земля ускоряющейся дрожью сотрясала нервы людей и просто вытряхивала самообладание из самых храбрых. И вот он — скачущий водяной утес — вынесся из ущелья, и с громовым звоном прыгнул с водопадного крыльца, и волшебно остался стоять, висеть, высокий и светлый, — оборотень-шаман! — дрожа в полосатой расселине между гор, и продолжал кругло рушиться, не срываясь.