Лоцман кембрийского моря

Пудалов Федор Моисеевич

— А стает — и зальет шурфы, — сказал Сеня весело.

Василий выпрямился, встревоженный. Ребята заметили его и замолчали. Подошли к костру. Сергей запел, ехидно подзадоривая молчаливого бригадира:

Скушно времечко, пройди поскорей, Прокатайтеся, все наши часы и минутушки…

— Других берут живыми на небо, а мы недостойны даже геенны огненной, — сказал Сеня. — Николай Иванович, дорогой пинеженя из уважаемых Плеханов! Неужели мы расстанемся, так и не поговоривши больше об Индигирке? Расскажите хоть вкратце, как попали туда ваши предки, по прозвищу Плеханы?

Глава 16

НАЧИНАЕТСЯ

БЕРЕСТЯНАЯ СКАЗКА

— Дед читал всю долгую зиму. Все собирались русские жильцы, молодые и старые, слушали. Зима кончилась, дед утомился, но Сказку всю вычитал и тогда только помер.

Николай Иванович помолчал, в уме почтив память славного деда. Никто не нарушил его молчания.

— Как дед вычитывал, так и скажу слово в слово.

Начинается истинная Сказка от Первова Тарутина. Брат мой, Вторай Тарутин, большой силы человек, одурел было в полону, пять лет в Крыме, и помучен от неприятелей, врагов-басурманов, бежал да сволокся к Москве, и там взят на Патриарший двор под начало, и началили его шесть недель с расспросами. Потом отпущен был и, выйдя, стал поносить всякие власти, как хотел; так поносил, что невозможно не только писанию предать, но и словом изречь невозможно. А Первай Тарутин братовы речи в грамотках списывал и те грамотки роздал худородным детям, научая читать, с присловьем таким: «Кто сие письмо возьмет, и он бы его не таил, сказывал бы своей братии христианам».

Списывал: «Мы-су, худые крестьяне, боярская телесность; они на нашем основании породою добреют и свои хоромины созидают, и нами нажитое пропивают на вине процеженном, на романее и на реньском, и на медах сладких, и изнуряют себя, сердешные, во одеждах мягких.

А от царя милости нам истекают, яко от пучины малая капля, и то с оговором.

Краснословцы нас от царя оттесняют своим вымыслом и коварством. Царь краснословия их слушает и искренных другов изгоняет. Сугубо бедные терпят — и от своих, и от чужих!»

Вызнавши эти грамотки, власти, яко козлы, стали пырскать на людей читавших и выспрашивать: «Кто-де писал? А он у кого-де перенял высокоумье великое на себя?» И языки рвали, и пальцы отсекали по самую ладонь.

Еще многие на Руси кричали неудобно [6] и наказаны гораздо. А Второва Тарутина, пришед в его дворишко, ухватили и на лошади умчали в Кремль. К самому царю Грозному Ивану притащили.

Царь Иван Васильевич сказал ему: «Ты нынеча, оставя людей, да меня смиряешь? Нутко, ты посмиряй людей своими словами». От такой царской службы Вторай Тарутин, от ножа язык во рту спасая, бежал на Двину; языком на Москве людей смутил, вишь. И брата своего, Первова Тарутина, увез, от топора спасая его пальцы, умелые к писанию. И многие прибежали с ними вместе: вольные торговые и промышленные люди, а больше людишка, боярская телесность, кнутом сеченная и по-другому порченная катом…

6

Неудобно — для властей: невыгодно и наперекор властям.

Они спрашивали в усть-Пинеге: есть ли морепроходцы, способные вожи? И в странах незнаемых, государевой крепкой державы подальше бывали ли?

Лев Меншик, спрошенный, ответил: «Я хожу кажное лето, которое льды пропустят, да отцы и предки хаживали, а было таких лет и всех наших походов на памяти сотни две. А мимо Мангазеи и государевой крепкой державы подальше — ходу нет.

Как пойдут мимо завороту, прочь от Тазовской губы, и выйдут Обской губой в усть-море — потянет ветер с моря, на них приходит стужа и обмороки великие свету не видят.

А видели, от берегу до сиверу, большого моря всего поперек восстали вечные

льды, яко светлые горы, белые стены. На стенах паки воздвиглись высокие стены, а на тех стенах третьи стены, до облак.

И бывает, секутся трещинами три стены сверху донизу и расходятся щелями от облак до самой воды. Через те щели видели, за ледяною троевысокой стеной лежит и покоится синее чистое море. Потом опять горы сходятся и закрываются туманом».

На те слова пинежени отвечали люди сухопутные, льду не видали, моря не хлебали: «Мы-де забежим в те щели, еще горы не сойдутся, и бог даст, проскочим в синее чистое море. А с нами ты не убоишься ли?»

Николай Иванович оглядел слушателей, довольный их вниманием.

— Дед всю зиму читал, а я в одночасье не перескажу про то, как Лев Меншик стражал и пужал беглых людей троевысокими стенами ледяными.

А мужики бесстрашные, страху не видавшие — на Студеном море не бывавшие, — уговаривали пинеженю не бояться с ними и сулили:

«Ты будешь над нами началовож! А как придем в страну незнаемую, возьмешь у каждого после похода, сколько останется всего барахлишка, и хлеба, и живота [7] , и денег — половину места возьмешь. И красоту любую, твоей душе ходатайственную, изберешь и возьмешь по церковному обряду…»

7

Живот — домашние животные, скотина.

Лев Меншик был молодой, жены не имел. Да и рубахи надобно, да и башмачков нет, да и ферезишков нет, да и деньженец нет. Зато есть мать хворая, отец старый, братьев и сестер восемь душ, мал мала меньше, — на все рты доставал пищу Лев один, и не хватало.

Мужики здоровы, бабы не плачут, и малые дети при них. А девки смеются и освещают сумрак, яко многие зори над русские земли, упреждая жаркое солнце…

Посмотрел на их живот и запас, — у каждого большое место. Хлебного зерна взяли года на четыре и больше, еще семена. Овечек пять-шесть взяли, мясцо иссуша. И есть у них копья с железными концами, луки и стрелы, пищали для огненного боя, свинцу и пороху дивно. И шелепуги [8] , и топоры. А соли мало, и сетей не видно у них.

8

Шелепуга (шелеп + пуга) — пастуший длинный кнут, дающий очень громкий, пугающий, как выстрел, звук.

Сказал мужикам: «От Архангельского города поспевают морем в Карскую губу в две недели. Из Карские губы в Мутную реку вверх до волоку ходят пять ден, а волоком идти и кочи таскать версты с полторы. А переволокшися спуститца кочами в Зеленую реку и идти на низ четыре днища… А дальше не знают».

Еще отвечал, что ингод живут пособные ветры, а встречного ветру и льдов не живет — и от Двины ходу с Петрова заговенья, да к устью Мутные реки приходят на Успеньев день и на Семен день.

А коли-де бог не даст пособных ветров и время опоздает, тогда все кочи ворочаются и бегуть в усть-Печору. От устья Печоры-реки до Пустаозера парусным походьем два дни. И в Пустеозери зимуют.

А коли захватит на Мутной или на Зеленой реке позднее время — и на тех реках замерзают, животишка свой и запасы мечут на пусте, сами ходят на лыжах в Березовский уезд, на Оби-реки другую сторону — по-зырянски Обдор.

Лев Меншик спросил мужиков: «Бежать думаете нашей Руси сколь подальше? До вас чтобы государева рука вовек не дотянулась?»

Москвитин Первай Тарутин на те его слова махнул рукой, сказал: «О таком думать не должны. Лет на пятьдесят подальше бы: детей возрастить и до самые смерти своя в тихости дожить бы чают».