Лошадь смеется
Шрифт:
— Она больше печальная…
— Но всем, кто смотрит, как она должна нравиться…
— Некому нравиться… Только одна я смотрю на него.
— Это я понимаю…
— Нет у нас родственников. Нас на свете было двое. И больше никого… Никого… Мои родители и два брата погибли в войну.
— А как же муж?
— Я не была замужем. Работала. Училась. Наверное, мой муж прошел мимо меня…
— Господи, как все одинаково.
— Ничего не поделаешь. Время было неровное.
— А у дочери тоже никого не осталось?
—
— Ну, а подруги, друзья? Они хоть к вам заходят? Не оставляют же они вас одну.
— Никто ко мне не заходит.
— Да, когда горе, человек никому не нужен.
— До этой весны мы всегда были вдвоем. Только в эту весну она стала взрослой. И впервые уехала одна в Прибалтику…
— Я тоже одна. Был любимый, а потом не стало.
— Если мужчина любит, он не уйдет.
— А у вашей дочери был любимый? Тоже не заходит?
— Я не хочу об этом говорить. Дай бог, если это было так. Если это была любовь. Значит, хоть немного счастья, но у нее было. Я желаю счастья тому человеку, кого она любила.
— А разве она вас с ним не познакомила?
— Я сама не хотела знакомиться. Мало ли, вдруг не понравлюсь. В молодости я получила такой урок, — ответила мать. — Я видела его на похоронах. Он очень плакал. Никогда не думала, что мужчина может так убиваться. Но я его ни о чем не спросила. Я боялась ему помешать. И уехала с кладбища одна, а он остался. Поминок я не устраивала. Какие поминки, если она живая. Вы не верите, что она живая?
— Верю. Хоть бы на кладбище к вам подошел.
— Куда подходить? Нас всего было двое. Он и я.
— Ну, поговорил бы с вами. Пожалел.
— Я ушла.
— А с работы кто-нибудь был на похоронах?
— Нет. Ника после школы два года отработала чертежницей, а в этом году уволилась и хотела поступать в институт…
— Вы бы повесили ее фотографии. Все легче было бы.
— Она не любила фотографироваться, недавно даже все свои детские фотографии разорвала…
— Ну, может, они у кого-нибудь из ее школьных подруг есть. Позвоните — вернут! Может, она что дарила.
— Ах, какая вы глупенькая!
— А я еще лезу со своей страховкой. Простите, пожалуйста. Я хочу вам чем-нибудь помочь, но не знаю чем.
— Что она могла подарить? Как была в одном джинсовом костюме, так в нем и ушла…
— Да. Жаль, — сказала Карина.
— Мне ничего не жаль, — ответила мать, — теперь мне ничего не жаль. Вот она здесь. А остальное меня не касается…
— Нельзя быть такой безразличной к жизни. Вы еще молоды.
— Я давно старая.
— Ну, что вы! Какая же вы старая. Сколько вам?
— Разве это что-нибудь значит — сколько?
— Но ведь теперь ничего не изменишь…
— Нет, — ответила мать, — это не ее смерть. Ника жива. Это я знаю. Вы думаете — это портрет? Видите, живая. Она
— Успокойтесь… Я буду к вам заходить…
— Ника жива… жива… Это я умерла…
— И все же нельзя ставить на себе крест. Если вы не против, я бы к вам заходила. Мне тоже бывает так одиноко.
— Приходите, — сказала мать, — я всегда после пяти дома. И всегда одна. Я поставлю чай. Или, может, кофе?
— Хорошо. А я сбегаю за пирожными.
— Да нет, нет. Не надо, что вы…
— Вот этот момент, — сказал Ваграм. — Мать Ники пошла готовить чай или кофе. Карина молниеносно сняла и сунула портрет Ники в свою просторную сумку. Посмотрев, что мать Ники возится на кухне, ищет спички, наливает воду, моет или достает чашки и так далее, она выскочила из квартиры:
— Я побежала за пирожными.
— Для женщины с такой несладкой судьбой портрет дочери был единственной связью с жизнью. Мать всерьез принимала портрет за живую дочь. И вторично пережить ее смерть было для нее непосильно.
— В это трудно поверить.
— Можно не верить, но это так. Надо полагать, у матери Ники было совсем изношенное сердце, и оно не выдержало. А может быть, она была вообще тяжело больна. Так что этот вечер был для нее последним. Поэтому никаких данных о краже картины в твоей картотеке нет. Жаловаться было некому.
— Превосходно выбранная маска. А зря ее не приняли в театральный… Страховой агент…
— Помнишь, кто-то из посетителей посоветовал ей застраховать картины? И она ответила, что это не так просто сделать…
— Да-да!.. Я помню. Посетитель настаивал.
— А Карина снова ответила, что сейчас ей не до этого. И опять не произнесла глагол «застраховать». Хотя должна была бы его произнести. Она хотела убежать от этого слова. Человек совершает преступление, и место, где он его совершает, не дает ему покоя. Оно его навязчиво тянет к себе, а он старается это место забыть, вычеркнуть его из памяти… Это знают все. То же самое происходит и со словами. Преступник боится их произносить, если они обозначают способ его преступления.
— Вот во что бы я совсем не хотел верить, так это в смерть Ники. Было бы лучше, если бы ты ошибся в своем гармоническом анализе… Нельзя убивать тех, кого надо любить…
— Ника не понимала, что такое остерегаться. Она не была искушена ни как человек, ни как женщина. Это было ее первое и последнее чувство. Вот она и не оборачивалась. Вадим Карин встретился с женщиной незаурядной. Правильнее было бы сказать, что он находился в водовороте ее чувств. Это был какой-то фейерверк искренности. И когда бы так продолжалось дальше, я не знаю, выдержал бы Вадим Карин такое напряжение или нет. Скорее всего, эта любовь выпотрошила бы его.