Ловец ласточек

Рябова Александра

Язык еле ворочался во рту, губы будто онемели. Кое-как я выдавила:

— Зачем?

— Спой, пожалуйста. — Она легла на спину и перекинула ноги через мои колени. — Вдруг это поможет мне уснуть.

— Я не очень умею. И песни знаю только грустные.

— Пускай. — Она прикрыла глаза, сложила руки на груди. — Уже очень давно никто не пел для меня.

Как назло на ум не приходило не то что подходящей песни, вообще никакой. До чего же жалкой я была, раз даже простые просьбы заставали меня врасплох? Я смущалась собственной нерасторопности, собственных

нерешительности и глупости, понимая: меньшее, что я могу сделать сейчас для Франтишки, — это спеть. Хоть как-нибудь, хоть что-нибудь.

Всё же мне хотелось приободрить её.

Давнее воспоминание запульсировало, забилось жилкой глубоко в затылке, и меня вдруг осенило. Мелодия заиграла в ушах, точно где-то внутри включили кассету, и слова сами полились из моего горла. Плавно и легко, как по проторённому руслу, словно я повторяла их каждый день. Странно, я не помнила, чтобы хоть раз пела эту колыбельную.

Будучи маленькой, я часто оставалась без родительского внимания и привыкла играть в одиночестве. Я могла подолгу тихонько сидеть в своей комнате, и если уставшие после работы родители забывали про меня, то мои игры затягивались допоздна и обычно заканчивались истериками. По крайней мере, именно это читалось в смутных образах, которые мне подсовывала память. Укладывая меня спать в такие дни, мама всегда напевала колыбельную. Что-то из старого мультфильма, название которого я забыла. Она пела, и кипящие во мне злость и огорчение унимались, их жар превращался в уютное тепло, и слёзы останавливались. Только глаза ещё пощипывало, когда я проваливалась в сон.

В тот вечер на кухне у Франтишки я снова это почувствовала. Теплоту маминой колыбельной, любовь её крепких объятий. Может быть, и пела тогда вовсе не я, а мама, пробившаяся в этот мир, потому что искала меня.

Как же давно я её не видела.

Песня оборвалась. Горло защекотало, и я зажала рот рукой, сдерживая рвущееся наружу, чем бы оно ни оказалось. Было больно, и страшно, и хотелось плакать навзрыд, плакать и плакать, пока она не придёт и не утешит меня, как умеет только она. Изо всех сил я подавила крик. Потому что знала: она не придёт, сколько бы я ни звала.

Наконец дрожь успокоилась и дышать стало легче. Я была опустошена и растеряна, сердце стучало глухо в грудной клетке. Дождь еле слышно шуршал за окном.

Франтишка дремала. Удивительно, что мой короткий срыв не разбудил её. Спутанные завитки волос разметались по дивану, а на лице застыло умиротворённое, почти счастливое выражение, делавшее его беззащитно детским. Я старалась не двигаться лишний раз, только бы её не потревожить.

Она проснулась около часа спустя. Приподнялась на локтях, села, тупо смотря перед собой. Неуверенно прикоснулась кончиками пальцев к щекам, к векам и нахмурилась.

— Пойду умоюсь, — пробормотала Франтишка и быстрыми шажками вышла из кухни.

Я встала с дивана и размяла затёкшее тело. Мне не было грустно или горько, всё улеглось, и на душе стоял непривычный штиль. Губы тронула невольная улыбка: дождь кончился.

Оставалось последнее, что мне нужно было сделать.

Когда Франтишка вернулась, она долго не отрывала удивлённого взгляда от протянутого мною рисунка, прежде чем осторожно взять его. От волнения руки не слушались её.

— Марта, это… это просто…

Она так и не договорила. Щупала бумагу, водила по ней ладонью, словно хотела проникнуть сквозь неё, в нарисованный мир. К Лайонелу, окружённому золотыми искрами и красными амариллисами.

— У него такие глаза…

— Знаю, слишком печальные получились.

— Нет-нет, я не об этом. Он и правда смотрел так иногда. Но я думала, что, кроме меня, никто не видел этих глаз. Они очень настоящие.

Подержав рисунок ещё немного, Франтишка вернула его мне. И попросила бережно хранить.

Я осталась у неё на ночь, потому что она настояла, взамен позволив мне помочь утром с уборкой. И тогда, измотанные, мы укрылись толстым одеялом и, излив последние чувства, сквозь дремоту произнеся последние слова, уснули в обнимку. Мне не хватало этого банального человеческого тепла. В первые за долгое время я засыпала без тревог, без мыслей о завтрашнем дне или недосягаемом прошлом. Засыпала и не думала ни о чём.

Той ночью мне ничего не снилось.

Воспоминание: Лимонная косточка

Марта никак не могла меня добудиться. Её урчание и мяуканье, нет-нет да и пробивавшиеся сквозь мой тяжёлый сон, казались обеспокоенными. Я чувствовала, как когтистая лапа касалась моей щеки, как мягкая шерсть щекотала лицо, но мне всё не удавалось проснуться. И когда я наконец открыла глаза, было уже далеко за полдень.

Воздух под одеялом разогрелся до горяча. Будто внутри что-то сломалось, и из недр моего тела повалил жар, как из печки. В голове стоял туман.

Нечего было выходить вчера под дождь.

На одной силе воли я доползла до кухни, чтобы покормить Марту, и, вернувшись в кровать, закуталась в одеяло. Глаза начали слипаться, и я не заметила, как снова погрузилась в сон. Точно фантомы, в поле зрения появлялись и исчезали отдалённо знакомые лица: родители, друзья, однокурсники. Бросаемые ими фразы тонули в непроницаемой пелене сновидения, лишь искажённое эхо достигало моего слуха. И в этой нескончаемой чехарде голос настойчиво повторял:

«Забудь о них. Они не будут о тебе волноваться. Они не заметят, когда ты уйдёшь».

Тау я не увидела. Наверное, потому что, даже будучи в сознании, не могла вспомнить его лица.

Следующим утром мне стало лучше. В голове прояснилось, но горло саднило. Я размешала мёд в горячем молоке и, устроившись в кровати поудобнее, взяла книгу, что попала ко мне из другого мира. Это не было интересным чтением — мало кому пришлось бы душе изучать случайную энциклопедию, — однако мне стоило побольше узнать о месте, к отправке в которое меня готовили.

— Рыцари, короли, волшебные кристаллы… Напоминает какую-то детскую сказку.