Ловец тумана

Игнатьев Сергей

– А ты… меня?

Тогда она, наконец, заплакала.

Часть 4

Аррет

1

Любому, кто бывал в окрестностях Моровых Плешей, известно, что самое гиблое тамошнее место – Корухова Чащоба.

Быть может, самое гиблое место на материке. Быть может – самое гиблое во всем мире Аррет. В мире, где похоронена надежда.

Нечего искать там: ни волхву, ни охотнику, ни трофейщику, ни лесным разбойникам, ни даже какому-нибудь Мастеру-над-Мертвыми.

И вовсе

не по той причине, о которой твердят старики. Дескать, сам Корух-громобой, если чья нога осквернит его владения, метнет смертоносной молнией, враз испепелит.

Просто места эти гиблые. Их Мор съел.

Бродят по чащобе неупокоенные мертвяки, опутанные колючей проволокой, потерянные, жалкие. Со скрежетом, с лязгом передвигаются страшные конструкции, порождения зловещего, чуждого всему живому разума.

Нечего тут искать, кроме скорой погибели.

В самом сердце мрачных дебрей возлежат причудливые руины. Мертвая стальная птица. Ее тело, бессильно раскинувшее плоскости крыльев, съела ржавчина. Ее облупленное брюхо обросло мхом. Круглые окна мнятся злобными глазами. Порой на осколках стекла причудливо отразится лунный блик. Кажется, будто в изъеденной коррозией туше до сих пор теплится жизнь.

В другой жизни, в другом времени у мертвого дракона было имя: «Boeing B-29 Superfortress». Он нес в своем брюхе пламя, способное испепелять миры.

Здесь и сейчас – сочетания этих букв и цифр не имеют значения. Просто часть леса. Просто руины. Как и много других подобных – сросшихся с лесом и землей, на много верст окрест, в мире Аррет – мире исправленных ошибок.

В мире, где То-что-могло-свершиться превращается в То-чего-никогда-не-было…

Сквозь тронутую тлением плоть прорастают ростки новой жизни. Намалеванная белой краской звезда на крыле облупилась, молоденькая ель тянется из самого ее центра.

Но что это? По облупленным и замшелым стальным бокам весело пляшут отблески оранжевого пламени. В пустотах длинного тела эхо откликается на обрывки веселого смеха…

Что-то сместилось в сердце Коруховой Чащобы. Что-то пошло поперек установленого.

Будто бросая вызов стариковским байкам и мрачным историям, что передаются в человечьих поселениях из уст в уста, – семеро собрались в полуночной час на лесной поляне, на самой границе трясины и ельника, возле остова стальной птицы.

В самом сердце Чащобы.

Не просто так собрались. Самым дерзким образом развели костер, шутили да хохотали.

Герхель, лесной владыка, потянул ноздрями, принюхиваясь.

Слабыми глазами попытался вглядеться в черные силуэты на фоне веселого пламени костра. Костер озарял бок стальной развалины, затянутые плющом покореженные винты, весело играл искрами на крошечных стеклянных зубьях в голове мертвой машины.

Герхеля не пугала мертвая сталь. Он пришел на запах человечины.

Здоровяка из семерых выделил сразу. Здоровый мужичище, такой и на адоленя с одним ножом полезть сможет. Сам загорелый, зубы белые, ухмыляется. Такой в партии завсегда сгодится, оценил Герхель. И торги вести, для презентабельности, значит. А ежели что не так – и голову проломить. Еще он

кашеварил.

Герхель принюхался пуще прежнего. Хорошо кашеварил здоровяк, умело. Зачерпнул из котла, протянул на пробу соседу.

Сосед, по всему видать, следопыт. На вид мрачноватый, глаз с прищуром, все примечает. Причудливая вязь татуировки спускается от виска к скуле. Будто крошечные следы звериные. Охотник, как есть.

Герхель, продолжая тянуть ноздрями, стал разглядывать других. Переместился, укрываемый от расположившейся на поляне партии еловыми ветками.

Рядом – бывалый рубака, из ловкачей. Порошку какого-то с ладони подцепил, в рот отправил. Глаз шрамом стянут, в темных волосах тонкая седая прядь белеется. Всякого небось навидался. Теперь-то поглядывает туда, где на границе света и тени чертит посохом закутанный в серый плащ худой парень. На плаще у него коричневые знаки – будто сокол крылья расправляет в полете.

А чего он там чертит-то? Герхель привстал на цыпочки, царапая когтями хвойный ковер, стараясь разглядеть.

Кончик посоха мелькал у самой кромки костра. Словно черные завитки на бересте из-под пера летописца, из-под острия посоха проступали на ярко освещенном пятачке тонкие тени. Складывались в рисунки.

Каждое новое сплетение теней вызывало у спутников парня дружный хохот.

Рисует он им, значит, подумал Герхель, развлекает. Ясное дело. Волхв-чародей. Дел для него серьезных нету, так хоть позабавить товарищей.

А вот при них и мудрец – сам из себя старикашка невеликий, сутулый – такого и соплей перешибешь. Сидит, посмеивается в рукав, голова плешивая, неровная седая бороденка. При нем котомка, от которой так и веет пыльной сладостью, тленом – книги у него там, стало быть. Книжник.

Герхель заинтересовался остальными двумя. Шмыгнул носом тихонько.

С этим-то все ясно – серьга в ухе поблескивает, развалился, ногу на ногу закинул. Храбрец. Такие в любой партии найдутся. Его главное умение – на рожон лезть и мечом махать. Чтоб другим веселее было.

А этот, второй… Герхель потянул носом… И чуть не фыркнул в негодовании от своего открытия… Тьфу ты! Баба ведь! Волосы рыжие, во все стороны, чисто воронье гнездо, глазищи злые, зеленые… Бабу в партию взяли, ты подумай! В Моровые Плеши, в самую Чащобу потащили!

Неладное что-то с миром творится, неправильное…

«Зачем пожаловали-то, – нахмурился Герхель. – Или жизнь вам не дорога?»

Чародей закончил рисовать посохом, дал товарищам отсмеяться. Не оборачиваясь, громко спросил:

– Герхель, чего принюхиваешься? Выходи, как раз ужин подоспел.

Герхель аж сморщился весь от такого. Во-первых, как мальчишка его учуял, спиной, что ли?

Во-вторых, мальчишку он сразу узнал. По голосу.

И смущенно потирая лысую голову когтистой лапой, цепляясь за ветки, неуклюже переступая кривыми ногами, вышел на свет.

– Старый совсем стал, – скрипуче сказал он, горбясь сильнее обычного. – Старый, слепой… Не признал, милки… Не признал, мастер Север.

Лихие люди смеяться перестали. Смотрели на него без страха, но и без приязни. Молча изучали при свете костра.