Ложная память
Шрифт:
Голубое колебание. Голубая неподвижность.
Ее руки лежат на коленях, ладонями кверху, будто она ждет, что в них что-то положат. Губы чуть приоткрыты для вдоха. Голова чуть вздернута и наклонена набок, как у внимательного студента.
Доктор положил руку ей на лицо, погладил щеку.
— Поцелуй мне руку, Марти.
Она прижалась губами к его пальцам.
Доктор опустил руку.
— Я хочу показать тебе новые фотографии, Марти. Изображения, которые мы будем запоминать вместе. Они похожи на те, что мы запоминали вчера, когда ты была здесь вместе со Сьюзен. Как и на тех фотографиях, все эти картины отталкивающие, отвратительные, пугающие. Однако ты изучишь их спокойно и внимательно, чтобы не упустить малейших деталей. Они запечатлеются в самом дальнем уголке твоей памяти, где они окажутся практически забытыми,
— Я понимаю.
— Я горжусь тобой.
— Спасибо.
В ее голубых глазах просительное выражение. Его мудрость позволяет ей обрести видение. Учитель и ученица.
Технически неплохо, но неверно. Прежде всего он не ее учитель, а она не его ученица в любом смысле этих слов. Игрок и игрушка. Хозяин и его имущество.
— Марти, когда эти образы вернутся к тебе во время приступа паники, они будут вызывать у тебя боль, отвращение, тошноту и даже отчаяние… но в них будет и странная притягательность. Ты найдешь их отталкивающими, но и заманчивыми. Хотя ты можешь прийти в отчаяние по поводу судьбы жертв, запечатленных на этих картинах, но где-то на заднем плане твоего сознания будет проходить восхищение убийцами, которые так жестоко обходились с жертвами. Часть твоего Я будет завидовать этим убийцам, власти над людьми, которой они обладают, и ты признаешь это отношение к убийству своим собственным. Ты будешь бояться этой жестокой иной Марти… и все же сожалеть, что тебе приходится сдерживать ее. Ты будешь воспринимать эти образы как желания, как проявления безумной страсти к насилию, которым ты сама уступила бы, если бы только могла быть честной по отношению к той, иной Марти, к той холодной дикарской сущности, которая является на самом деле твоей истинной человеческой натурой. Эта иная Марти и есть настоящая ты. Нежная женщина, которой ты кажешься окружающим, — это только обман, тень, которую ты отбрасываешь в свете цивилизации, и благодаря ей ты можешь подкрасться к кому-нибудь из слабых и не встревожить его. Во время нескольких следующих сеансов я покажу тебе, как стать той Марти, которой ты должна быть, как выйти из этого теневого существования и начать жить настоящей жизнью, как воплотить твой потенциал, получить власть и славу, которые и есть твоя судьба.
Доктор положил на кушетку два больших учебника с иллюстрациями изумительного качества. Эти дорогие тома использовались в курсах криминологии многих университетов. С ними были хорошо знакомы большинство полицейских детективов и судебно-медицинских экспертов в больших городах, зато мало кто из широкой публики вообще знал об их существовании.
Первый из них был академическим курсом судебной патологии, которая является наукой о распознавании и определении заболеваний, повреждений и ранений в человеческом организме. Судебная патология представляла интерес для доктора Аримана, потому что он был медиком и, конечно, потому что он твердо решил никогда не оставлять никаких улик — в тех органических останках, которыми сопровождались его игры, — которые могли бы послужить причиной его насильственного переселения из особняка в камеру со стенами, обитыми или не обитыми мягким материалом.
«ОТПРАВЛЯЙСЯ В ТЮРЬМУ, ОТПРАВЛЯЙСЯ ПРЯМО В ТЮРЬМУ» — этой карты он намеревался никогда не прикупать. В конце концов в отличие от «Монополии» в этой игре не было карты «ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ТЮРЬМЫ».
Вторая книга была практическим курсом тактики, процедур и судебных методов практического расследования убийства. Доктор приобрел ее, исходя из принципа, что успехи в игре невозможны без досконального знания стратегии игроков противостоящей стороны.
В обоих томах содержались обширные галереи темного искусства Смерти. Учебник судебной патологии был иллюстрирован большим количеством разнообразнейших примеров, которые буквально выворачивали душу наизнанку, а книга о расследовании убийств предлагала множество фотоснимков
Послушная его воле, она ждала. Губы чуть приоткрыты. Большие глаза. Сосуд, готовый к тому, чтобы его наполнили.
— Марти, — сказал ей доктор, — ты просто прекрасна. Должен признаться, что, ослепленный блеском Сьюзен, я недооценивал твою красоту. Вплоть до нынешнего момента.
А получив побольше закалки в страданиях, она, вероятно, станет изысканно эротичной. Ну что ж… Он решил начать с учебника по расследованию убийств и открыл его на странице, отмеченной розовой наклейкой.
Держа книгу перед Марти, Ариман обратил ее внимание на фотографию мертвеца, лежавшего навзничь на деревянном полу. На обнаженном теле было тридцать шесть колотых ран. Доктор удостоверился в том, что Марти отметила, в частности, изобретательность, с которой убийца обошелся с гениталиями жертвы.
— А здесь, во лбу, мы видим вбитый железнодорожный костыль, — сказал Ариман, будто читал лекцию. — Стальное острие десяти дюймов в длину и головкой диаметром в дюйм, но большая часть острия на снимке не видна. Она вбита в дубовый пол. Без сомнения, здесь мы имеем дело с реминисценцией распятия на кресте — гвоздь, вбитый в руку, и терновый венец образуют однозначный символ. Усвой это как следует, Марти. Каждую из этих великолепных деталей.
Она внимательно, как и было приказано, изучила снимок; ее пристальный взгляд исследовал всю фотографию, рану за раной.
— Убитый был священником, — продолжал лекцию доктор. — Скорее всего, убийца был не в восторге от дубового пола, но маловероятно, чтобы хоть какой-нибудь из изготовителей строительных материалов решил пустить всем пыль в глаза и стал бы делать шпунтовые доски из кизила или самшита.
Голубое колебание. Голубая неподвижность. Мигание. Вот теперь образ усвоен и спрятан в закрома памяти. Ариман перевернул страницу.
Дасти, переживавший по поводу состояния Марти, не рассчитывал, что ему удастся сосредоточиться на романе. Однако душевное облегчение, которое он испытал, вступив в офис доктора Аримана, не исчезало, и он сравнительно легко увлекся книгой.
У «Маньчжурского кандидата» оказался интересный сюжет, яркие и живые персонажи — все точь-в-точь так, как уверяла его Марти таким странным деревянным тоном и фразами, годящимися разве что для газетной рецензии. Учитывая высокие достоинства романа, было совершенно необъяснимо, что Марти не дочитала его — и даже не одолела сколько-нибудь значительной его части — в течение нескольких месяцев, когда она носила книгу с собой на сеансы Сьюзен.
Во второй главе Дасти наткнулся на абзац, который начинался с имени: доктор Ен Ло.
Шок оказался настолько сильным, что Дасти чуть не выронил книгу из рук. Он все же поймал ее на лету, но потерял место, на котором остановился.
Просматривая текст в поисках нужной страницы, он был уверен, что глаза подшутили над ним. Подвернулась какая-то фраза, состоявшая из четырех слогов, в которые входило азиатское имя, и при беглом взгляде прочитанное проассоциировалось с тем, что столько времени занимало его мысли.
Дасти нашел вторую главу, страницу, абзац, и там, совершенно бесспорно, черным по белому было отчетливо напечатано теми же буквами то самое имя, которое Скит столько раз начертал на страницах из своего блокнота: доктор Ен Ло. Руки Дасти затряслись так, что строчка запрыгала перед глазами.
Звучание этого имени заставило Малыша немедленно впасть в странное состояние, словно он оказался загипнотизированным, а сам Дасти сейчас оказался потрясен так, что на шее у него высыпали мурашки крупнее рубчиков вельвета. Даже специально подобранная для оказания успокаивающего действия обстановка комнаты не могла помочь ему согреть хребет, который внезапно сделался холодным, как термометр в морозильном отделении холодильника.
Заложив страницу пальцем, он поднялся на ноги и принялся вышагивать по комнате, рассчитывая таким образом сбросить нахлынувшую на него нервную энергию и вернуться к чтению.