Лучше не бывает
Шрифт:
Из этой части кладбища ничего не было видно, кроме серо-белых памятников, устремляющихся в преизбыточный свет, и восьмиугольной церкви; по ее стенам, заметила Мэри, начинал ползти плющ. Когда-нибудь плющ полностью закроет церковь, как уже произошло со многими надгробиями. Над могилами сияло пустое небо, бледная, бесцветная сияющая пустота.
Мэри пошла параллельно направлению хода Вилли. Ее ноги в сандалиях ощущали волнистую поверхность упругого плюща, который как бы опускался под ногой, но земли не ощущалось. Хождение по воде, наверно, похоже на это, подумала Мэри, тогда вода ощущалась бы как плотный, чуть прогибающийся материал, поддерживающий стопы. Она остановилась и потрогала железную решетку, окружающую один из обелисков, запачкав руку ржавчиной. Она чувствовала, что Вилли приближается к ней все ближе.
Теперь Вилли улегся прямо на плющ, как делают дети. Мэри подошла и, увидев, что его глаза закрыты, села совсем рядом, опершись спиной на один из камней, тот самый, с которого Пирс недавно так старательно соскребывал плющ, чтобы открыть взорам чудесно вырезанный на нем корабль с парусами.
Вилли, почувствовав по качанию плюща, что Мэри рядом, сказал:
— Привет.
— Привет.
Мэри некоторое время спокойно смотрела на белизну волос Вилли, рассыпавшихся по плющу. Его лицо было таким маленьким и коричневым, его нос так тонок, его руки так изящны и костисты. Она вспомнила, как птичья лапа обхватывает чей-нибудь палец, — нежное и путающее чувство.
— О чем ты думаешь, Мэри?
— Как раз о кладбище. — Она не могла рассказать ему о птице.
— И что?
— О, не знаю. Я чувствую, что у всех этих людей была мирная, счастливая жизнь.
— Этого нельзя сказать ни о каких людях.
— Еще я чувствую их присутствие. Но все эти мертвые теперь преобразились.
Мэри замолчала. Она не ощущала, что они враждебны или потревожены, и все-таки кладбище пугало ее, но это не было так уж неприятно, особенно в такие дни, в которых была плотность полуночи. Во что они преобразились, думала она. У нее не возникало представлений о черепах и гнилых костях. Она представляла их вокруг спящими с пустыми темными глазницами, спящими с открытыми глазами.
— Ты дрожишь, Мэри.
— Я в порядке. Я просто перегрелась на солнце.
— Я вылечу тебя моим магическим камнем.
Мэри непроизвольно выставила руку, чтобы поймать что-то зеленое, летящее к ней. На миг она подумала, что оно сейчас упадет глубоко в плющ, но ее рука проворно отбросила это себе на колени. Это был кусок полупрозрачного зеленого стекла, из которого море сделало почти совершенный шар.
— О, как красиво! — она приложила шар ко лбу. — Какой холодный.
— Как ты так мило поймала его своей юбкой. Помнишь сказку про принцессу, которая нашла принца, прятавшегося среди девушек, бросая мяч каждой девушке. Все девушки расставляли ноги, чтобы поймать мяч, и только одна — это и был принц — сжала их.
Мэри засмеялась. Она ощущала связь между их телами как тугой, густой водоворот почти видимой материи. Вилли встал, опираясь на могильный камень. И Мэри подумала: как бы я хотела, чтобы он оперся о меня и положил руку на колени.
— Не показывай близнецам это стекло, — сказала она. — Иначе они его у тебя выпросят.
— Но я тебе подарил.
— О, спасибо! Она закрыла глаза, перекатывая прохладный шар по лбу, потом по крыльям носа и щеке. Она произнесла: «О, Вилли, Вилли, Вилли».
— Што такое?
— Ничего. У меня такое странное чувство. Расскажи что-нибудь. Расскажи о какой-нибудь мелочи, игрушке, которая была у тебя в детстве, о твоем первом дне в школе, о каком-нибудь старом друге, что-нибудь.
— Ладно, я расскажу тебе о самом ужасном случае в моей жизни.
— О! — Она подумала, сейчас это случится, он расскажет, дай Бог мне вынести это.
— Мне было шесть лет.
— О!
— Мы отдыхали на Черном море летом, — продолжал Вилли. — Каждое утро я ходил с моей нянькой в городской сад, она садилась и начинала вязать, а я делал вид, что играю. На самом деле я не играл, потому что я не умел играть при людях и я боялся других детей. Я понимал, что полагалось, чтобы я бегал, я и бегал и делал вид, что я делаю вид, будто я — лошадь. Но я все время беспокоился, что кто-нибудь взглянет на меня и поймет, что все это одно притворство, и что я совсем не беззаботное играющее дитя, а несчастное, бегающее взад-вперед существо. Я бы хотел просто сидеть рядом с нянькой, но она не позволяла,
Потом она стала садиться ближе ко мне, когда я ласкал собаку, и однажды, когда я сидел на траве с собакой, лежавшей рядом, она подошла и тоже села рядом, и тогда я спросил, как зовут собачку. Я и сейчас помню теплую гладкую спину собачки, которую я гладил, а она трепала ее за уши, и я могу видеть ее лицо, каким я увидел ее в первый раз — круглое, розовое, сияющее, мерцающее лицо. У нее были короткие, очень светлые волосы, и у нее был такой смешной маленький сердитый рот, и я любил ее. Мы немного поговорили, а потом она пригласила меня поиграть. Я был одиноким ребенком и не умел играть с другими детьми. Я не знал никаких игр, в которые можно было играть с кем-нибудь, я умел играть только один. Я сказал, что хотел бы поиграть с ней, но не знаю как. Она стала учить меня играть, но я был слишком туп и слишком старался понять, и, по-моему, в этой игре должно было участвовать сразу несколько человек. В конце концов, мы просто играли с собакой, бегали с ней, дразнили ее, пытались выучить фокусам. Теперь я каждый день рвался в этот сад, чтобы увидеть девочку, и был очень счастлив. Сейчас я понимаю, что скорее всего это были самые счастливые дни моей жизни. Однажды я подумал, что хорошо бы подарить что-нибудь девочке и собачке, и я уговорил родителей купить маленький желтый резиновый мяч, чтобы играть с собачкой — мы бы его кидали, а собачка приносила бы его обратно. Я не мог дождаться следующего утра. Я горел желанием показать моей подружке желтый мяч и кинуть его собачке. На следующий день я пришел в сад, и там была девочка в синем пальто и синих ботинках и вокруг нее бегала черно-белая собачка. Я показал ей желтый мяч, и я кинул его собачке, и та побежала за ним, поймала его, и он застрял у нее в горле — она задохнулась и умерла.
— О, Боже! — сказала Мэри. Она приподнялась и встала на колени в плющ. Развязка истории случилась так внезапно, что она не знала, что сказать. «Как же так… Вилли… Что случилось потом?»
— Больше я ничего не видел, нянька увела меня. У меня была истерика целый день, а на следующий день началась лихорадка. А потом нам пора было возвращаться домой. Больше я никогда не видел ту маленькую девочку.
— О, Вилли, — сказала она, — мне так жаль, так жаль…
Воцарилось молчание. Далекий крик кукушки дырявил тишину. В голове Мэри, как на старой потемневшей открытке, появилась сценка, затмившая кладбище перед глазами. Она увидела общественный сад, сплетничающих нянек, воспитанных, прилично одетых детей, резвящуюся собачку. Отчаянно ища слова, она хотела спросить, как звали эту девочку. Она спросила, как звали собачку.
Молчание. Она подумала — он не помнит. И взглянула на него.
Вилли сидел совершенно прямо, обхватив руками колени, по его лицу текли слезы. Наполовину открытый рот скривился, и после двух попыток он смог произнести: «Ровер. Это был английский терьер, было модно давать им английские имена».
— О, мой дорогой, — сказала Мэри. Она неловко подвинулась к нему, стараясь держаться прямо на упругой поверхности. Она склонилась над ним, обняв его одной рукой и уткнувшись лицом ему в плечо. Вилли вытер слезы чистым носовым платочком. Мэри обняла его другой рукой, так что она смогла сцепить руки, и потерлась щекой о его пиджак. Она почувствовала, как его тело напряглось в ее объятиях, и подумала: его это совсем не успокаивает, не утешает. Она сжала его крепче и отпустила. Яркий воздушный свет удивил ее, будто она побывала в каком-то темном месте.