Лучшее время
Шрифт:
Зря. Легче не стало. Я долго лежал, не в силах ни подняться, ни заснуть. Голова ещё работала, а вот тело уже сдалось. Усталость накатывала волнами, но не могла остановить заезженную пластинку размышлений, что сама собой завелась, стоило мне хоть немного отвлечься.
Я думал, что так теперь заканчивается для меня каждый вечер. Каждый чёртов вечер, когда моя квартира сжимается до размеров шкафчика, а глухие звуки телевизора за стенкой действуют на нервы, как близкие взрывы. Раньше я крайне редко вот так валялся на диване, не пытаясь занять руки или голову. Теперь все составляющие жизни словно полиняли под воздействием этой тяжелой зимы, словившей
Щёки горят. Температура поднимается. Хотя нет, уши горят тоже. Значит, кто-то вспоминает недобрым словом… Можно даже предположить, кто.
Всё уже разрешилось. Отбой тревоги. Отчего же тогда так тоскливо, и почему в поджидающее меня грядущее я смотрю как в мутную воду, в которой ни за что не найдёшь оброненного? Я родился в конце января, меня ведёт по жизни Уран – планета перемен и катастроф. И я чувствую его радиоактивные волны, которые прошибают голову в самые острые моменты, заставляя крушить все ожидания, в первую очередь, мои собственные.
****
…Бормотание не смолкало. Изредка я улавливал знакомые слова, но речь казалась бессмысленной. Мучил холод, как будто я спал на улице. Я сплю???!
Меня словно подбросило над офисным креслом, над столом и клавиатурой компа, на которой я так удобно устроился. Я захлопал глазами, как филин, вытащенный на свет из дупла, и ошалело огляделся. Таня за соседним столом работала, не обращая на меня внимания, как и Женевьева, сидящая за столом напротив. Гарик, похоже, и сам спал, а Сашка, говоривший по телефону, заметил мое движение, глянул в мою сторону и продолжил разговор. Я бросил взгляд на часы – я не помнил по крайней мере последнего часа. Я час дрых на работе и никто – никто из ребят! – даже не думал меня будить.
Я не привык спать днем и теперь чувствовал себя ещё хуже прежнего. Мутило, знобило, и опять болела голова. Я тихо выскользнул из офиса, дошёл до конца коридора, где стоял кофейный автомат. Скрючившись от гуляющих по коридору сквозняков, я вцепился в горячую пластиковую чашку, как в последнюю соломинку. Через силу отхлебнул кофе с ароматом помойки при овощном магазине и прислонился к стенке, потому что сесть здесь было некуда. Темное стекло шкафчика отражало мою хмурую физиономию – в отражении не очень хорошо были видны глаза, зато круги под ними – загляденье.
Сон отступил, вместо этого появилось ощущение, что кто-то выдергивает из-под меня ковер. Я откинул голову назад, на стенку и прикрыл глаза, но тут заметил, что по коридору ко мне идет Таня.
Нынешняя её прическа призвана символизировать болото – волосы выкрашены во все оттенки зеленого, уложены кочками и подколоты желтой искусственной лилией. Я засмотрелся, и не сразу въехал в то, с чем она пыталась до меня достучаться.
Верная, проверенная во всех бурях, дизайнер Таня работает с нами со времен открытия «Фишки», стойко пережив все тяготы старта малого предприятия, отсутствие заказов, задержки зарплаты и залеты раздолбая-директора без малейшего опыта работы, то есть меня. Когда наши дела пошли на лад, она пару раз пыталась свалить, но всякий раз быстро возвращалась, угнетенная долгими согласованиями,
Если Тане я готов прощать опоздания, прически-болота и зубовный скрежет, когда клиенты просят что-то исправить в выстраданном макете, то огненно-рыжий дохляк Гарик, от хипстерского шмотья которого за версту разит анашой, умудряется бесить меня по всем фронтам. Я бы давно забил его дыроколом, но в те моменты, когда я к этому наиболее близок, он вдруг выдает очередное гениальное решение, и я откладываю расправу на потом. А застенчивая поначалу и не в меру веселая теперь Женевьева до сих пор не имеет внятных обязанностей – я держу её за исключительную внимательность и любовь к бумажной возне.
…Следом за Таней я вернулся в кабинет, оглядел коллег, выбирая, на кого обрушить груз ответственности за очередной свой косяк, и неожиданно даже для самого себя остановился на Женевьеве.
Я опомнился, только когда она, пунцовая от возмущения, выскочила из-за стола, схватив по дороге сумку и куртку, и яростно хлопнула дверью.
– Жень! – заорал я вслед, – Жень, ну, блин!
Я обернулся к остальным, встретился с метавшими молнии глазами Сашки, с ошарашенным взглядом Гарика и обратился к Тане:
– Танюх, ну сбегай за ней, пожалуйста!
– Сам беги, – буркнула она, протискиваясь мимо меня к своему столу. – Ты ж на неё наорал.
Я выскочил в коридор. Чья-то любопытная физиономия высунулась на шум из-за дальней двери и, увидев меня, тут же исчезла. Женевьевы уже не было и в помине. Я ругнулся, достал из кармана сигареты и пошел в курилку.
Через минуту нарисовался Саня.
– Ещё уволится, – вздохнул я. – Очень вовремя!
– Ты сам-то не охренел?!
– Да я знаю, – я набрал Женевьеву, но очень скоро услышал отбой. – Ну, психанул раз, ну что теперь!
– Брось, Виталь, ты вообще стал психованный после развода!
– После развода? О, да, это был развод! Меня развели, как лоха. Меня до сих пор не отпускает это чувство, когда тебя будто что-то цепляет и тащит волоком. И знаешь, что самое удивительное? Что теперь я о нем почти жалею! Я позволил себя убедить в том, что не так уж хреново мне и было. А главное – это все могло длиться и дальше! Мне просто тупо повезло!
– Так пользуйся этим, блин!!!
Глава 8
Я решил сделать уборку. Учитывая, насколько редко меня посещает подобное желание, его появление сейчас отдавало позерством. Но, в конце концов, она отсюда выехала уже давно, значит, уже можно. Я и так постоянно чихаю от висящей в воздухе пыли.
…В книжном шкафу я обычно вытираю только края полок. Хотя, говорят, сами книги тоже нужно проветривать. Я доставал их стопками, проводил по полке тряпкой, потом ставил обратно по одной. Странное дело – каждый раз, когда я брал книгу в руки (я в этот момент вытирал те полки, что на уровне глаз, где стоят мои любимые произведения), секундной вспышкой в голове всплывало всё её содержание. В основном это были современные романы, хулиганские истории, романы-путешествия. Некоторые из них я прочёл ещё в зеленой юности, и теперь, оглядываясь назад, могу сказать, что они даже в некотором роде определили мой путь. Другие попались мне позже, но тоже оказались близки настолько, как будто их написал я сам. Я моментально вспоминал, где я их читал и каким тогда был, и оттого казалось, что я бережно ставлю на полку куски собственной жизни.