Лук Будды (сборник)
Шрифт:
– Нарушил тайну исповеди?
Старик поежился.
– Если бы человек был жив, тогда конечно… а он уже потом, когда тот…
– Ну да. И что же ему сказал этот человек? Ведь это уже ни для кого не секрет?
– То было наваждение. Желание, сказал он, помрачило его рассудок. А еще он сказал, что наложил бы на себя руки, если бы самоубийство не почиталось за большой грех.
– Не трудно догадаться, что посоветовал ему святой отец.
– Явиться в полицию с повинной? Об этом заговорил сам Станислав, но духовник, согласившись, добавил, что это его не спасет. Дескать, никакое наказание
(У вас мальчик…)
Всем знакомо состояние, когда бывает трудно пристроить руки, но еще неприятнее, знаете, когда некуда приткнуть взгляд.
– Святой отец наложил на него епитимью: в костеле святой Терезы, рядом с которым мы сидим, не вставая с колен, подняться по лестнице. В день по ступеньке, пока не доберется до каплицы, где хранится образ Богоматери. Он разрешил ему проводить ночи в костеле, чтобы не нарушить обета. Свой покаянный путь наверх пан Станислав должен был начать в воскресенье.
Старик помолчал.
– Спускаясь после исповеди по каменной лестнице, он сосчитал про себя ступени, их оказалось сорок одна… ровно столько прожила Лина после той ужасной ночи. Это совпадение произвело на него сильное впечатление. Он уверовал в то, что если пройти с молитвою, день за днем, ее последний крестный путь, то он сумеет искупить свой великий грех… Ему было разрешено взять несколько сухарей и фляжку воды. Во все время восхождения ему было велено молчать. В воскресенье, до начала ранней обедни, он уже стоял на коленях у подножия лестницы.
Сгущался вечер. Бар как-то незаметно ожил, и музыка звучала другая – легкомысленное рэгги сменил ностальгический Синатра. Старик Мильтинис в задумчивости постукивал ногтем по тарелке, на которой оставался один бутерброд, совершенно бутафорский по виду. Я нарушил молчание:
– Пан Станислав одолел, я так понимаю, сорок одну ступеньку, и дева Мария отпустила ему его великий грех.
Старик улыбнулся – второй раз за вечер.
– Ступенек оказалось сорок.
– ?
– Пан Станислав, должно быть, обсчитался. Лестница кончилась, и тогда он понял, что ему не суждено смыть с себя это проклятье. Оно пребудет с ним до конца дней. Каплица с чудотворным образом была всего в двух шагах, но этих двух шагов, он понял, ему никогда не сделать.
– Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что в эту минуту совершилось возмездие. Дальнейшее потеряло смысл.
Его глаза, утратившие всякий интерес, рассеянно остановились на чугунной оградке – так оратор, закончив речь, скользит потухшим взглядом поверх голов, привычным жестом собирая свои шпаргалки.
– Мне кажется, что вы что-то недоговариваете. Чем же все-таки кончилось?
– Кончилось?.. – Лицо доктора Мильтиниса сделалось печально-отрешенным, словно ему была доверена тайна, и эту тайну он поклялся унести с собой в могилу. – Говорили, что он рухнул вниз и разбил себе голову. Или не разбил. Не все ли равно.
Старик поднялся.
– Мне пора.
– А доктор Мильтинис? – вырвалось у меня.
Он сунул озябшие руки в карманы некогда шикарного пальто.
– Доктор Мильтинис давно умер. Извините.
– Постойте!..
Но
(она знала)
– знала? Да ну, чушь. А если нет? Она ведь, в отличие от меня, бывала здесь. Что если она видела этого Мильтиниса? Слышала его историю? Допустим, и что же? Я и без Мильтиниса осознаю тяжесть моей вины. У каждого своя вина и своя лестница. И счет ступенькам у каждого свой. Если какой-то там пан Станислав обсчитался, это еще не значит… Стоп! Доктор не сказал главного!.. Я бросился было за ним, но, поразмыслив, сел. Попробуем связать концы. Вера упомянула церковь Святого Духа. Советовала туда сходить. В ее словах была ирония. Посмотри, говорит, церковь Святого Духа… или…
(Или, еще лучше, костел. Не пожалеешь.)
Я снова вскочил и быстрыми шагами направился к дверям костела. При входе стояло деревянное распятие – ступни Христа кровоточили. Справа уходила вверх каменная лестница. Старушка, прозрачная, как ее полиэтиленовый плащик, еще мокрый от дождя, с трудом одолевала крутой подъем, который я взял одним махом, – и остановился как вкопанный. На верхней площадке молилась на коленях тень человека – одуванчик на переломившемся, высохшем стебле, жухлая головка, растерявшая свой белый пух. Я зашел сбоку и увидел мумию. В птичьей лапке как-то держались янтарные четки. Я всматривался в мертвое лицо, пытаясь что-то на нем прочесть – напрасный труд. И вдруг чешуйки век заколебались, на меня смотрели пустые бельма…
(Потому что это-то и есть самый страшный грех – убийство ребенка.)
Я скатился с лестницы, чуть не сбив ухоженную старушку. Я летел по улице так, словно за мной гналось сонмище демонов. Это был он, пан Станислав! В его глазах я прочел вечную муку. Вечная мука, да… но не это, если уж говорить всю правду, перевернуло мне душу. В его глазах было:
В воскресенье. Несколько сухарей и фляжка воды. Твой черед.
Из бесед шестого патриарха школы Чань с учениками
Из бесед: О символах
Холст без единого мазка на нем.
Стихотворенье без иероглифов.
Сизиф, не слышавший про труд Сизифов.
Вино, еще не ставшее вином.
Звук, тихо дремлющий в себе самом.
Раскрытый лотос вечного соитья.
Доверия невидимые нити.
Стоящий в созерцательности дом.
Мужские деревянные гета,
зацокавшие вдруг в Стране рассвета.
Ладонь всеосязающая эта,
которая на самом деле та.
Высоких откровений простота,
которая наш сон не потревожит,
как пыль на этот мир осесть не может,
поскольку мир – всего лишь пустота.