Лукиан Самосатский. Сочинения

Лукиан

И Гелланик сказал:

— А я совсем слеплю к тому же: зрачки мои словно задрянены и моргомженье частое, и ослезиться готов всегдашне, и ядуют мои глаза, и мне потребен некий глазомудрый сын Асклепия, чтобы, всколебавши, влил мне свое зелье, и откраснели вежды, перестали быть гноеточивыми, взирая увлажненно.

5. Подобно рассуждая, все мы, собравшиеся, вышли.

По прибытии в гимназий, когда мы разоделись уже, то сей занялся руколомом, оный — горлохватом и рукопашью, третий, жирно намазавшись, ловчился, четвертый тяжелою мошной махал, а пятый, нагорставши свинцовых голышков, гремками рукометал их. Потом, потершись и захребтив друг друга и побаловавшись в гимназии, мы с Филином в горячей

ванне мокли и вышли вон, а остальные кувырками задельфинили в холодную купель и плавали вокруг с пронырством дивным!

Вернувшись, кто откуда куда, мы снова занялись кто чем. Я, подвязав сандалии, стал голову скоблить зазубленным чесалом, — я был острижен не под садик, а чашечкой, так как незадолго перед этим отвески и начельник обескудрил; тот — бобоедствовал, а этот — голод себе выташнивал, третий тоншил редьки и хлебочерпил рыбий взвар, четвертый — толстены кушал, пятый глотал поджаренный ячмень.

6. Когда приспело время, мы возлоктились. Вокруг стола стояли окукорцы да одрецы. А сам обед был сносен: снесли премного всяких снеден — свиное раскопытие и стегнышки, окорока и смолость, и супороси чрево плодоприятное, и мочки на противне, и подлив — с лучком и с чесночком, также подливку и много подобных плодовых варев, яичников и медожарев, яствий, брашен, страв. Из подныров было много краснорыбки и черепокожих всяких и рыбосол понтийский из сарган и копаидские угри, и кура соскормленная, и петух, уже отпетый, и рыба — прихлебниками были нам. И целого барана нам подали печепеченого и лядвие бычка, сменившего молочные зубки. Хлебы однако нористы были и совсем не плохи; все новолунно свежие послезавтрашние на этом празднике; овощи — и преисподние и превосходные, вино — неостарок из тех, что в шкурках; уже несолодко, еще непереварко.

7. На столе дельфиностойком всякие сосуды были расставлены: лобокрои, и черпаки ментородельные, держихвостки, и шмель-бомбил, и кубок-длинновыйка, и землеродов рой, что обжигал Ферикл, широкозевных и благоустойных, — часть из Фокеи, часть из Книда, — все, впрочем, унеси-ветер, тонкоскорлупки. Были стопы и стопочки, чаши и чашечки и сосуды с буковками — словом, был в полном сборе посудник.

8. А, впрочем, печной казан, бурлящий через край, на головы нам обратил угольев пыл! Мы пили бесперечь и были уже чуть-чуть под панцирем. Посем мы измаслились душистым болдырьяном, и кто-то закружил перед нами стуконожку плясунью-треуголку. Потом один, напрясли вскарабкавшись, искать заедок стал, другой в хлопушку играл, а третий — со смеху кукожил бровь.

9. Вот тут-то, прямо из бани, ввалились к нам самодокладно Мегалоним-сутяжник, Херей- золотоков, по заду узорник, и битоухий Евдем. Я их спросил, что с ними, почему — так поздно? Тогда Херей:

— Я, — молвил он — так, пустое хлопал: сережки да путы для дочери моей. Зато и прихожу к вам на закуску.

— А я, — возговорил Мегалоним, — другим был занят. День, как вам известно, сегодня обессуженный и бессловесный. Посему в виду перемолчанки я не мог ни словомерием заняться, ни речь осрочить, велев наводомерить мою клепсидру — "водяные дни". Узнав однако, что стратиг сегодня приступен, я надел плащ новый, непотребный, добротканный, сандалии — несносные и испустился вон.

10. И се тотчас же встречаются мне элевсинский светочник — дадух, великий иерофант и с ними другие неизреченнодеи и волокут Диния к приводу по начальству, виною выставляя то, что он их поименил, отлично зная при этом, что они с тех пор, как посвятились, — безыменны и больше не именуемы, зане именосвяты стали. Итак, он кликнул меня по имени…

— Я не знаю, — промолвил я, — о каком Динии ты говоришь?

— Можно встретить, — ответил тот, — такого человека в майданищах: луполук и скородожора, из самотеров и самодонков,

всегда косматый, на ногах полусапожки или бабуши, двухрукавка на плечах.

— И что же, — промолвил я, — отменную принял преступник кару или просто пятою попран, изгнан вон?

— Всенепременно, — ответствовал, — он, доселе лебедкой плававший, теперь усидчив стал, зане хоть и блужав он был, а все же стратиг и пястовязы ему надел и ожерелье, учинив его в оковах и в треноге. Так что в узилище злосчастный от страха стал тайновздохи испускать и леопердом соделался и обещал дать задушевный выкуп.

11. — А за мною, — возговорил Евдем, — под сутемки послал Дамасий, когда-то могут и поборатель, а ныне уже подстарь и неборак. Ты знаешь его: меденщик, что стоит на рынке; всегдашне печет и жарит. Так он собрался нынче вывод устроить дочке замуж и обрядил ее уже. Но внезапу злая туча, обрушившись, наполы рассекла праздник: сын его, Дион, огорченный не знаю чем, вернее же боговражденностью постигнут, удавил себя и, твердо знайте, погиб бы, когда бы я, представши, не отдавил его, освободя удавку от погруженья. Я долго околь него на кукорках сидел, кожу прободал ему, баукая и силясь дозвониться, все ли еще он глоткой плотен. Наипользительнейшим оказалось то, что, ухвативши обоюдно его концы, я их разжал.

12. — Ужели, — промолвил я, — ты говоришь о знаменитом Дионе, подкопных дел мастере с отвислою мошонкой, — сам и погреб, сам и в погреб, в венке из мирт, мастикоугрызатель, что дразнит петушка и курочек ощупывает, только заприметит рыбоуда с большой удой и удовищем крепким?

— О нет, мой Дион — сам любоудит крепко, но простую рыбку. Однако на богиню подивись, — так продолжал Евдем, — Артемида у них стоит среди двора, творение Скопада, — к ней припавши, Дамасий и жена его, уже старушка и главой седая, подробно ее молили сжалиться на ними, и богиня тотчас вняла им, и здрав был сын, и ныне уж не Диона они имеют в юноше, а Богодара-Феодора, иль, лучше, воочию — Артемидора! И посвятили ей они, опричь другого, — лук и стрелы, зане любезны ей: ведь Артемида — и лучница, и дальновержица, и далеразительница есть!

13. — А потому — выпьем! — возговорил Мегалоним. — Зане я прихожу к вам, неся с собой вот эту бутылочку уже преклонного и сырные творожки и маслины землетрясенные, — я их храню, запечатлев древо источнейшими кустодиями, — и другие маслины — нырки и глиняные кубки, вот эти острочерепные и звонкоднищатые. Выпьем из них, — и с безыдью пирог косоплетенно залепленный. Ты же, отрок, полнее мне воды налей, да не стану головотужить, а посем смотри, как бы не накликал на тебя отрокопаса: ведь вам известно, что я болезную и голову всегда держу завойлочив.

14. А после пирушки соболтовню устроим, о сем — об оном, по свычаю. Ибо будет отменно кстати винокипенье слов.

— Одобряю это, — промолвил я, — и тем более полезным почитаю, что наша речь — венец изящества.

— Правду молвишь, — возговорил Калликл. — Зане вышучивать друг друга всегдашне — оселком для болта становится.

— А мне бы, — возговорил Евдем, — поскольку холодно сейчас, любезней было вином сугубо неслиянным поднаполнить чрево. Я уже хладосмертью объят и охотнее, сугревшись, послушал бы сих ловкоперстов флейтиста и арфистку.

15. — Что ты сказал сейчас, Евдем? — промолвил я. — Бессловесность ты нам предлагаешь, будто безустым и разобезъязыченным. А у меня и язык уже словится, и я совсем отчалил, да подревлесловлю вам и с языка заснегопорошу вас всех. Но ты со мной сотворил подобное тому, как если бы кто-то барку о трех ветрилах, плывущую с попутным, когда ветродыханно-полон парус, добробегущую, волногребнящую, державцы-обоюдозубцы опустив, и якоря железные и судопуты — внезапно в беге остановил, буруны взгриводыбив в злобе на благоветрие!