Лукиан Самосатский. Сочинения
Шрифт:
Платон. О, какое бесстыдство! Так нам еще и благодарить тебя за злоречие? Неужели ты думаешь, что и впрямь с рабами беседуешь? И перечисляешь нам благодеяния свои после стольких слов обидных и бесчинных?
6. Лукиан. Где же и когда оскорбил я вас, я, который всю мою жизнь благоговел перед философией и вас самих всячески превозносил и сочинения, вами оставленные, почитал за друзей? Да и все то, что говорю я, откуда же, как не от вас, я беру — и, подобно пчелам, с ваших цветов собранный мед несу людям? Они же слушают и хвалят, и каждый распознать старается, откуда, с какого цветка я собрал его. На словах изумляются сбору моих цветов, на деле же — вам и вашему лугу цветущему, по которому вы рассыпали столько пестрых цветов многообразной окраски для
7. Платон. Это все, дорогой мой, ты сказал, как принято у ораторов. Но слова в полнейшем стоят противоречии с твоими поступками и тем более тягостную знаменуют в тебе дерзость, что у тебя с беззаконием еще неблагодарность сочетается; ибо мы тебя одарили стрелами, как ты сам сказал, и на нас же ты обратил свой лук, одну-единственную поставив цель — злобными речами нас всех поносить. Так вот что от тебя получили мы за то, что те лужайки цветущие перед тобой раскинули и цветы рвать позволили, и отпустили домой с наполненной ими пазухой. Вот за все это ты и должен, по справедливости, умереть.
8. Лукиан. Постойте! Вы голосу гнева внемлете, а всякую справедливость отвергаете. Однако ж не думал я никогда, чтобы Платона, Хризиппа или Аристотеля мог гнев обуять! Напротив, мне казалось, что только вы одни и свободны от всего этого. Но если уж так, то не без суда хотя бы, достопочтенные, не без следствия умертвите меня, — ведь и этому также учили вы: не на силе и не на угнетении слабейшего строить управление городом, но судом разрешать разногласия, каждому предоставляя слово и выслушивая всех поочередно. Так и сейчас: избрав судью, начинайте меня обвинять, хотите — все сразу, хотите — тот, кого уполномочите, от общего имени, — а я стану оправдываться в возводимых на меня преступлениях. И, если вина моя будет доказана и соответствущий приговор вынесет мне судилище, я, конечно, понесу по заслугам, а вы не совершите никакого насилия. Если же я дам во всем отчет, если чистота моя и безупречность перед вами обнаружатся, тогда меня суд освободит, а вы на тех, что обманули вас и против меня настроили, обратите ваше негодование.
9. Платон. Знаем мы это! Пусти коня на равнину, так ты и уйдешь, сбив своих судей. Про тебя ведь говорят, что ты — ритор, мастер судиться и произносить коварные речи… Да и где же найдем мы судью такого, чтобы ты не подкупил его, по вашему обыкновению, и не убедил вынести в твою пользу неправый приговор?
Лукиан. Оставьте всякие опасения! Я никогда не выставлю посредником человека подозрительного и ненадежного, который продаст мне свой голос. Смотрите же, вот мой выбор: сама Философия пусть заседает с вами как член судилища.
Платон. А кто же будет обвинителем, если мы будем судьями?
Лукиан. Разом будьте и обвинителем, и судьями: и это ничуть не страшит меня. Справедливость настолько на моей стороне, что я надеюсь защитить себя с избытком.
10. Платон. Что нам делать, Пифагор и Сократ? Ведь, по-видимому, разумное он предъявляет требование, вызывая нас на суд?
Сократ. Так что же? Остается лишь отправиться в судилище, а там, пригласивши Философию, послушаем, что он скажет в свое оправдание. Без суда карать — это не по-нашему; так действует грубая толпа, сброд людей, одержимых страстями и право в кулаке полагающих. Несомненно, мы дадим повод злословить нас всем, этого ищущим, если побьем камнями этого человека, не выслушав его оправданий, и таким образом сами скажем «прости» справедливости. Что я, например, стану говорить про Анита и Мелета, моих обвинителей, или про тогдашний состав суда, если этот человек умрет, не получив в клепсидру ни
Платон. Правильно ты, Сократ, советуешь. А потому отправимся к Философии. Пусть она рассудит, а мы будем приветствовать все, что она решит.
11. Лукиан. Прекрасно, мудрейшие: лучше будет так, да и законнее. А камни вы все-таки приберегите, как я советовал: немного спустя в судилище они вам нужны будут. Но как же бы это Философию найти нам? Я ведь не знаю, где она живет. Правда, я странствовал долгое время, разыскивая ее жилище, чтобы поближе познакомиться с ней. Тогда приходилось мне встречать людей, в плащи философские облеченных, бороды длинные отпустивших и утверждавших, что они от нее самой шествуют; я их расспрашивал, принимая за людей сведущих. Но оказывалось, что они еще больше, чем я, — невежды, и потому или вовсе не отвечали мне, не желая обнаружить свое невежество, или один на одну, другой на другую дверь указывали. И до сего дня я так и не мог разыскать ее жилище.
12. Не раз, то собственным следуя предположениям, то кем-нибудь руководимый, я подходил к одним дверям, проникнутый твердой надеждой, что теперь, наконец, я нашел ее; я заключал о том по множеству людей, входивших и выходивших: все смотрели сурово, были одеты пристойно и глубокомысленны обликом. И вот однажды, кое-как протолкавшись, вошел и я вместе с другими. И вижу какую-то бабенку: не проста, но всеми силами простой и безыскусственной прикидывается. Впрочем, мне тотчас же все ясно сделалось: и волос, как будто случайная распущенность, не осталось без украшений, и складки плаща весьма обдуманно накинуты. Было сразу видно, что это — ее наряд, и только для прикрасы ей служит мнимая небрежность. Проглядывали ненароком и белила и румяна, и речи, вполне подходящие для гетеры. Выслушивая от почитателей похвалы своей красоте, она ими явно тешилась; когда кто-нибудь одаривал ее, принимала с готовностью и тех, кто побогаче, усаживала к себе поближе, а на почитателей-бедняков даже и не оглядывалась. И часто, когда обнажала она себя, как будто нечаянно, я видел золотые ожерелья — цепи толще ошейников. Увидев это, я спешно стал пятиться и повернул обратно, жалея, конечно, тех злополучных, не за нос, а за бороды влекомых к ней и, подобно Иксиону, овладевших вместо Геры призраком.
13. Платон. Это все хорошо сказано. Ибо не сразу различаемы и не для всех узнаваемы двери к ней. А впрочем, нам не придется идти к Философии на дом. Мы здесь же, в Керамике, дождемся ее. Философия сама, наверное, к нам явится, идя из Академии на перипатетическую прогулку в Стою? Таков ежедневный ее обычай. Да, впрочем, вот она — уже приближается. Видишь ту, скромную, осанкой величавую, с благосклонным взором, ту женщину, в спокойном раздумье шествующую?
Лукиан. Многих я вижу, схожих осанкой и походкой и плащом. Но во всяком случае лишь одна из них есть она, истинная Философия.
Платон. Благие речи! Впрочем, станет ясным, которая — она, едва лишь молвит слово.14. Философия. Ба! Что я вижу? Платон, Хризипп, вы снова здесь, наверху? И Аристотель и все прочие — словом, само возглавление моей науки! Что ж, снова — в жизнь? Ужели что-нибудь вас огорчило в подземном мире? Я вижу: вы разгневаны. А это кого вы захватили и ведете с собой? Верно, какой-нибудь разрыватель могил, убийца или святотатец?
Платон. Клянусь Зевсом, о, Философия! Из всех святотатцев — нечестивейший: он посягнул хулу дерзновенную произнести на тебя, святейшую, и на всех нас, которые, кое-какие знания от тебя получившие, в наследие потомкам нашим их оставили.
Философия. Как? Вас возмутила чья-то брань, хотя вы знаете меня: чего только я от Комедии не наслушалась во время Дионисий, а все же считаю ее подругой, в суд не ходила и с жалобами не выступала пускай шутит прилично и обычно для торжества! А все потому, что знаю: от насмешки никакого худа не рождается, а, напротив, самое что ни на есть добро — словно золото, очищенное чеканкой, ослепительнее сверкает и выступает отчетливей. А вы — почему не знаю — гневом и негодованием исполнились. Ну, что вы его душите?