Люба Украина. Долгий путь к себе
Шрифт:
– А за работу будет? – спросил Федор Коробка, играя глазами и поглаживая твердый, как кость, кадык.
Богдан гневно сдвинул брови и… улыбнулся.
– Пером скрести – не саблей махать. Черт с вами, ставлю два ведра!
– Молодец, атаман! – Федор Коробка хлопнул Богдана по плечу.
– Сначала дело сделай! – оборвал весельчака Хмельницкий, раздавая семерым писцам листы бумаги.
Федор Коробка обмакнул перо в чернила, но вдруг так и подскочил:
– Атаман! А где же у тебя вино? Это после победы, что ли,
Богдан так поглядел, будто с каждого глаза по мешку речного песка на горб казаку уронил.
– А ты не веришь, что великая Софья в нашу честь в колокола ударит?
В курене стало тихо.
– Кто не верит, прочь от меня!
Казаки поеживались под взглядом Хмельницкого, опускали глаза или таращились нарочито преданно.
– Вижу я, не верите вы мне! Вас хватило заварить бузу. А я бузу пить не согласен, татарское это питье. Я поставил брагу, чтоб огневой спирт выгнать. У кого кишка тонка – ступайте на все четыре стороны, пока не поздно. Постоять за народ, за Украину найдутся люди. – И вдруг опять заулыбался: – Ганжа, возьми кошелек мой, пойди к реестровым да и купи у них ведро зелья, а второе ведро – будь по-твоему, Коробка, – мы с вами в Киеве разопьем. Чтоб тебе не скучно было, Ганжа, возьми с собой пятерых казаков.
В курене стало разом шумно. Полегчало у казаков на душе, словно перед попом душу облегчили. Бежали, о себе думали, а теперь о себе думать не надо – есть батько Хмельницкий, он знает, чему быть.
– Ганжа! – остановил в дверях казака Богдан. – Вот письма. К Потоцкому, к Шембергу, к Конецпольскому, к его величеству. Передай самому полковнику Гурскому.
Ганжа ушел, и стало тихо. Дружно скрипели в казачьем курене гусиные перья.
14
Только на другой день Тимош рассказал отцу о чудесном спасении своем. Богдан почернел.
– Что казакам про то молчал – молодец, а то, что от меня скрыл, – плеть бы о тебя измочалить. Нас ночью могли как кур перерезать.
– Я ночью не спал.
– Не спал, так иди ложись и спи.
Тимош лег и сквозь дрему слышал, как отец наказывал казакам:
– Разнести письма нужно по всей Украине. Передавайте их лирникам, священникам, всем людям, которые не побоятся другим прочитать, переписать и размножить. Есть ли охотники идти на опасное сие дело?
Вызвалось шестеро.
– Лошадей вам нужно достать, – решил Богдан. – Демьян Лисовец, ты с людьми умеешь ладить. Иди к Линчаю, попроси у него лошадей. Скажи, у Богдана есть королевские привилеи, собирает Богдан охочих людей идти на Крым. – Достал мешок с деньгами. – На шесть лошадей тут довольно будет. Станет цену ломить – торгуйся. Лишних денег у нас нет. Продаст три лошади – бери три, две – бери две и даже одну, хоть поклажу не на себе нести. Да еще попроси у Линчая бечевы – сети рыбные плести. Богдан, мол, на Томаковке
Линчай продал четыре лошади, подарил сеть. Шестеро казаков уехали в тот же день на четырех лошадях. Остальные вместе с Богданом и Тимошем ночью бежали с Томаковки на Никитинский Рог. Бежали на лодках, по замерзающему Днепру. Скрытно ушли, ловко. И вовремя. В ту ночь покинутый курень обстреляли неизвестные.
Глава десятая
1
Кошевой атаман Тягнирядно сидел по-турецки на ковре, а перед ним на серебряном турецком подносе сидела жаба по прозвищу Сирена, и оба они курлыкали: то жаба, то кошевой атаман.
– Т-с-с-с! – шикнул Тягнирядно на вошедшего Богдана и показал ему рукой, чтоб тихонько садился и не мешал.
– Ур-р-р! – курлыкнула жаба.
– Ур-р-р! – вытянул из огромных своих телес серебряную трель Тягнирядно.
– Ур-рр-р! Ур-рр-р! – откликнулась жаба.
– Ур-р-р-рр! – розовея от удовольствия, зашелся колокольчиком кошевой атаман, подмигивая Богдану.
Тягнирядно почитал себя за великого чародея. Накурлыкавшись, он посадил жабу в глиняную кринку с молоком и спрятал за печь.
– По-звериному учусь говорить, – не без гордости признался Тягнирядно Хмельницкому и пронзил его «всевидящими», в поросячьих ресничках, глазками. – Великая смута в душе твоей, и помыслы у тебя греховные. Великая гордыня одолела тебя.
– Эко! – Богдан даже подскочил, разыгрывая испуг.
– От моего глаза таракану убежать некуда. – Кошевой атаман залился добродушным смехом.
– Про что жаба тебе рассказывала? – спросил Богдан озабоченно, и кошевой не сыскал на лице гостя ухмылки.
– Говорила, когда у людей спокойная жизнь, то и у нас: у зверья, у рыб, у гадов ползучих, у птиц – золотая пора.
Богдан сдвинул брови, набычил голову.
– Я, Тягнирядно, жабий язык сызмальства знаю… Другое она тебе говорила. Говорила она вот что, слово в слово: «Тошно нам, зверюшкам, на людей глядеть, когда они перед другими людьми спину ломают и всякую неволю сносят не ропща».
– Ладно! – хлопнул себя ладонями по круглым коленкам кошевой. – С чем на Сечь прибыл?
– С привилеями короля.
Достал привилей Владислава IV о его королевской воле – строить казакам «чайки» для похода на Крым и на турецкие города.
– Великих дел давно уже за казаками не водилось! – вздохнул кошевой. – Только Крым лучше не тревожить. В Крыму ныне Ислам Гирей! Таких ханов еще не было.
Стал кошевой угощать гостя жареным гусем.
– А какую же король награду казакам обещает за их службу?
Богдан простодушно полез за пазуху, достал еще один привилей, показал кошевому: за службу король обещал увеличить реестровое войско с шести до двадцати тысяч.