Люба Украина. Долгий путь к себе
Шрифт:
– Это он! – кричал, неистово тыча кулаком в дворцовое окно, через которое за казнью наблюдал Вишневецкий. – Это он купил мою душу! Люди, простите!.. Люди, да чтоб я, да чтоб Степаниду, да лучше руки пообрубать!
Подбежал к плахе, кинул на нее правую, левой вырвал из плахи секиру, да – хрясь!
Застучала, как железная, покатилась с помоста рука палача.
Поднявши культю, как факел, кинулся Пшунка бежать. Перед ним расступились солдаты и люди. И бежал он, себя не помня, покуда ноги бежали, а потом упал. И замерз.
И никто его не похоронил.
Степаниду подручные палача уволокли с помоста, спрятали в каземате до особого княжеского решения. А князю до самого себя было
8
Не подметные письма Хмельницкого – выходка палача Пшунки лишила сна князя Иеремию.
Все дни он думал о покойнице-матери, о Раине Могилянке. Он носил имя в честь деда Иеремии Могилы – молдавского воеводы. Отец умер, когда Иеремии не было четырех лет, воспитывала его мать. Мать была женщина и красоты замечательной, и ума выдающегося. Это она сумела получить в наследственное владение замок и город Лубны, а также Прилуки, Лукомль, Буромль, Жовнин, Сыятин, Переволочну, Александровку, Сенчу, Хорол, местечко Замостье и Краснобережье. Это она добыла восемнадцатилетнему сыну место старосты овруцкого и отправила учиться военному искусству в Нидерланды.
Совесть князя Иеремии никогда не знала покоя, ибо он был заклят предсмертной волей матери, и клятву эту он переступил.
В тяжкие минуты сомнений князь бередил свою незаживающую душевную язву чтением письма Исайи Копинского.
Исайю мать почитала за святого человека. На подаренных ею землях он основал три православных монастыря: Мгарский, Густынский, Ладинский.
Когда до Исайи Копинского дошла весть, что сын великой радетельницы Православной церкви, домогаясь чинов, принял католицизм, старец написал Иеремии увещевательное письмо: «Великий жаль наполняет наши сердца, видя Вашу княжую милость, «пожаданную утеху» нашу, уклонившимся от древнегреческой веры своих предков и родителей. Не ведаю, кто отвратил Вашу княжескую милость от нашей веры. Все мы знаем, какими ужасными клятвами обязывала Вас родительница Ваша, оставляя сей свет! На чью душу падет сей грех – Господь то знает, а мы знаем, что отцовская клятва высушает, а материнская выкореняет».
– Выкореняет! – твердил князь Иеремия, в сотый раз перечитывая беспощадный приговор выжившего из ума схизматика.
Предчувствия всегда изводили князя, а теперь он был совершенно выбит из обычного течения жизни: какой-то Хмельницкий, пытающийся затеять бунт, палач, отрубивший себе руку, этот вороний карк схизматика…
Всякий раз князь Иеремия порывался сжечь письмо Исайи Копинского и не мог.
Князю мерещилось, что на него поставили капканы и отрезали все пути. Капканов множество, и один из них вот-вот должен клацнуть железной челюстью.
– Бред! – образумливал себя князь. – Истерика.
Чтобы развеяться, он собрался на крестины в Сенчу, но перед отъездом сделал два дела. Послал в Богуслав к гетману Николаю Потоцкому своего шляхтича Машкевича с известием о подметных письмах Хмельницкого и, заискивая перед памятью матери, дал Мгарскому православному монастырю грамоту на село Мгарь. О Хмельницком князь узнал 15 февраля, село монастырю он подарил 17-го.
В день отъезда в Сенчу Вишневецкому приснился дикий сон. Всю ночь он блуждал по замку, потолки которого терялись в кромешной тьме. Зловеще блистало полированное черное дерево, вставали перед глазами причудливые чаши и странные изваяния темного древнего серебра. Он что-то искал. Его не пугали ни тьма, ни дьявольское великолепие, ни безлюдье замка, но тревога все же росла в нем. Он не понимал, где находится и как сюда попал, что ищет, а главное – в сердце тоненько звенела некая оборвавшаяся струна. Он, обливаясь холодным потом, догадывался, что кончатся его блуждания скверно. И когда он совершенно
Подумал было отменить визит в Сенчу, но решил, что это недостойная слабость. Оделся, вышел к завтраку.
– Князь, у вас сегодня замечательно здоровый вид! – воскликнула княгиня Гризельда.
– Я хорошо выспался, – сказал он, нежно целуя жену в глаза.
Едва приступили к завтраку, явился дворецкий:
– Письмо от его королевского величества!
– Принесите! – разрешил князь.
Вскрыл письмо сидя, улыбнулся:
– Это привилей, княгиня! Привилей на владение островом Хортицей. – Стал читать, водя пальцем по бумаге: – «Остров на Днепре, пусто лежащий, с обоими берегами Днепра, начиная от последнего порога, с реками, против него впадающими, и с теми полями, которые прилегают к тем рекам и урочищам…»
Засмеялся. Смеялся долго и удивительно хорошо. Княгиня смотрела на мужа с улыбкой, не понимая, отчего князь смеется, но радуясь его радости и любя.
– Простите меня, Гризельда! Я такой жуткий сон сегодня видел. А жуткие сны – вон к чему, к счастливым вестям.
Глава одиннадцатая
1
Тюкали топоры.
– Работа мастера кажет! Весело тут у вас! – похвалил Хмельницкий, глядя, как его казаки строят первые две «чайки».
– Работай – сыт будешь, молись – спасешься, терпи – взмилуются, – ответил Хмельницкому казак.
– Взмилуются, говоришь? – переспросил атаман и вспомнил еще одну побасенку: «Смотрю не на работу, а на солнышко».
«Чайки», может быть, и пригодятся когда-нибудь, но строились они для отвода глаз. Нет, не на море собирался Богдан Хмельницкий – на Украину.
Прибыло под его руку пока что сотни четыре беглецов. Голь перекатная. Ладно бы без оружия, но и не одетая как следует. Всех нужно было и накормить, и обогреть. Для жилья рыли землянки, а провиант приходилось у запорожцев выпрашивать. Вот и снова шел Богдан скрепя сердце к кошевому, просить шел.
Тягнирядно встретил атамана, лежа на ковре.
– Снимай кунтуш да сапоги, Богдан! Ложись! Зимой казаку полежать – милое дело.
Богдан снял кунтуш и сапоги, сел на ковер по-турецки.
– Покладистый ты человек, – одобрил кошевой. – Думаешь, чей язык теперь учу?
– Тараканий.
– Почти угадал. Со сверчками чвирикаю.
И тотчас показал искусство.
– Ну, и о чем же тебе говорят сверчки?
– Да вот, говорят, завелся за Порогами Хмельницкий – мудреный человек. «Чайки» затеял строить, но сам-то он в другую сторону глядит.
– В другую! – согласился Богдан, оглаживая ладонью усы.
– Опять же молодец! Не отпираешься. Пришел оружие просить?
– Да ты и впрямь колдун, кошевой! И оружие, и продовольствие.
Кошевой сунул под бок подушку.
– Говори сам, что мне из тебя вытягивать.
– Кошевой, ты ведь видишь, какой народ идет ко мне. На Сечи от него одно беспокойство.
– Томаковский остров собираешься воевать?
– Там и курени добрые у Корсунской залоги, и припасов всяких вдосталь. Да и людей надо поглядеть. На что годятся.