Люба Украина. Долгий путь к себе
Шрифт:
Думая, что можно сделать для человека, гостеприимством которого пользовался многие годы, комиссар Войска Запорожского решил сообщить о воле Потоцкого старосте Конецпольскому и заодно полковнику Кричевскому, а там как Бог рассудит.
Дело было под праздник. Шестого декабря Никола зимний: никольскую брагу пьют, а за похмелье бьют. Пан Кричевский не долго думая взял кума на поруки.
Не успел Богдан переступить порог своего дома в Чигирине, как явился к нему, закутанный словно баба, Яков Сабиленка. В ноги упал.
– Смилуйся,
– Что-то я не припомню твоей вины передо мной!
– Клянусь моими детьми! Это не я предал тебя. Мой брат Захария был у комиссара Войска Запорожского и рассказал ему о твоей встрече с Оссолинским.
Хмельницкий сдвинул брови.
– Почему я должен верить тебе, Яков? Может быть, ты по злому умыслу наговариваешь на брата?
– Клянусь Господом Богом моим! Это не так. Я не хочу умереть от руки твоих казаков за проделки моего брата. До сих пор не знаю, где прятался его человек, но он слово в слово передал твои разговоры с его милостью паном Оссолинским.
– Уж не адъютант ли канцлера продал свои уши за мошну Захарии?! – осенило Хмельницкого.
– Не знаю! Ничего не знаю! Убьете меня – убьете невинного.
– Никто тебя не тронет, Яков! – сказал Хмельницкий. – Спи спокойно по ночам. А чтоб совсем очиститься передо мной, пришли… через месяц на Сечь обоз с хлебом.
– Да хоть через неделю!
– Через месяц, Яков! Ровно через месяц.
Хозяин корчмы ушел повеселевшим, а Богдан призадумался.
С побегом откладывать было нельзя, но и ставить под удар Кричевского не годится.
Бражничанье по случаю освобождения из тюрьмы Хмельницкий затеял в своем доме, пригласив только двух гостей: пана Кричевского и пана Барабаша.
– Ради товарищей своих всю казну пущу по ветру! – шумел Богдан, пил с полковниками на равных, да видно, хмель Хмельницкому был свояк и оба они знали, что делали.
– Жил в Варшаве монашек один, в кости был тонок, а пил, как вол, – вспомнил Богдан историю, рассказанную Гунцелем…
– Хе! Нашел питоков! – возмутился полковник Барабаш. – Ляхи у него пить умеют! Да есть ли такой лях, который устоял бы в питье против истинного казака? Есть у тебя кулявка?
– А знаешь, будто бы есть! – вспомнил Богдан и, для отвода глаз покопавшись, принес полуторалитровую рюмку без ножки.
– Наливай!
Налил.
– До краев!
Добавил.
Барабаш взял кулявку обеими руками, выхлебал.
– Вот она, казацкая удаль! – Сел, фыркнул, потянулся рукой к огурцу, но руку не донес, навалился грудью на стол, обмяк.
– Я тоже отдохну, – сказал пан Кричевский, растягиваясь на лавке. – А ты, кум, крепок. Столько пили, а все стоишь…
– Стою, – сказал Богдан, обшаривая спящего Барабаша.
Достал платок, взял его шапку, вышел в сени. С ларя соскочил Тимош.
– Держи! – передал Богдан сыну шапку и платок черкасского полковника. – Жене его покажешь.
Тимош спрятал на груди платок и шапку, потрогал пистоли на поясе. Вышел из дому, прыгнул в седло и поскакал. Копыта у лошади были обернуты тряпками.
10
Осенняя ночь, как яма. Тимош пришпоривал коня, но узду отпустил – глаза выколи.
В воздухе блуждали одинокие снежинки, холод бодрил, и хлопец без робости косился на придорожные косматые ветлы – обиталища ведьм. Шел бы вчера из Чигирина в Суботов с гулянки парубков, натерпелся бы страху: голые ветлы стучат ветками, словно костяки дерутся, – а нынче не до ведьм, не до пустых страхов.
– Началось! – вслух сказал Тимош.
Что началось, он не знал. А сердце знало. Сердце стучало тревогу, твердило свое – прежней жизни не бывать, новой не миновать.
И вспомнил вдруг Тимош дурные свои слова о принцессе, и не пожалел о них, о словах своих дурных.
– Никуда она не денется от меня – принцесса! – пробормотал сквозь зубы, словно дело это было решенное.
Воздух позванивал от крепости, на низкой траве проступал сквозь темень неясный, как паутина, заморозок.
11
Наутро, опохмелив гостей и сам опохмелившись, Богдан объявил, что едет в Трехтемиров.
– В Чигирине мне жизни все равно не будет, – сокрушенно признался он Барабашу. – В Трехтемирове, слышал я, дом хороший продают с усадьбой. Куплю не для себя, так для Тимоша – и с глаз долой, подальше от нелюбезного пана Чаплинского.
Уже через полчаса, с легкой поклажей, отец и сын Хмельницкие скакали по дороге на Трехтемиров.
В условленном месте их ожидали тридцать казаков из тех, кто был с Богданом в Роще.
Поскакали в степь, в сторону Запорожской Сечи.
12
«Если произведено было следствие, тогда открылось бы, сколько Чаплинский покрал вашего панского достояния, и ваша вельможность не захотели бы иметь его не только дозорцею, но даже истопником или кучером…»
Хмельницкий перечитал свое послание к чигиринскому старосте Александру Конецпольскому и похвалил себя: «Хорошо! Никакой гордыни. Жалоба и одновременно донос на начальство».
Встал из-за грубо сколоченного стола, потянулся, пошевелил пальцами. Руку ломило: в генеральных писарях столько бумаги не изводил. Весь стол, за который разом садилось две дюжины казаков, закрыт просыхающими от чернил листами: письма плаксивые – королю, великому коронному гетману, польному гетману, комиссару Войска Запорожского, и письма совсем другого рода: к крестьянам, к казакам, к сельским священникам – ко всему народу украинскому.