Любимый город
Шрифт:
– Если ты не забыл, морем эвакуировались англичане да французы. И французы тогда устроили “корабль мертвецов”. Понимаешь, умудрились так организовать переход… Что такое?
Договорить не дали. В дверях появилась бледная, перепуганная медсестра. Кто-то из новеньких, не инкерманских. На руках и на халате - свежие кровавые пятна.
– Кровотечение! У лейтенанта кровотечение!
– Алексей, займись эвакуацией, скажи, чтоб Олю не будили!
– уже через плечо, на бегу, крикнул Астахов, - Отставить хныкать! Жгут наложила?
***
Вот она,
Машины уходили в полной темноте, дорога привычная. Еще туманом чуть прикрыло, думал, должны добраться спокойно. Добрались...
И только что... Шум, мелькание света. Знакомая рука плетью с носилок, чуть не до полу. "Пульс плох"... И что, что ты сделаешь теперь? Что?
Астахов несколько отстраненно почувствовал, что ему не хочется ругаться. Потому, что все равно этого словами из души не выплеснуть. Каких-то пару часов назад они оба сидели здесь. О чем разговор-то был? Ах да, "корабль мертвецов", французская неудачная эвакуация раненых морем. Из-под Севастополя. "Через пару часов вернусь, доскажу. Ни пуха ни пера с операцией!", сказал, когда уже выносили закровившего в операционную. “К черту”.
И вернулся. На носилках. "Осколочное. Внезапный обстрел. Он носилки снимать помогал, руку поднял. И тут удар…”
Крови снаружи мало. В лице тоже ни кровинки. Значит, мать вашу, все внутри! Пульс? Есть пульс. Ну, Алексей Петрович, держись, мы уже идем мыться! Думаешь, я тебя так просто отпущу?
Намывая руки, он увидел рядом с собой Олю. Которую строго-настрого не велел будить, но та проснулась, как почувствовав, что происходит. Впрочем, так даже лучше, он привык работать именно с ней, а сейчас надежный человек, понимающий все с полужеста, это очень много. Теперь справимся. Должны. Обязаны.
Но от просто беды до пропасти расстояние отделяли не минуты даже, а миллиметры.
Сначала Оля, готовая по первому жесту подать или пинцет, или скальпель, что скажут, увидела, как пальцы Астахова разжались и рука беспомощно замерла в воздухе. А потом, как оба хирурга, и он, и Колесник, переглянулись и от их взглядов ей сделалось холодно.
– Что будем делать, Игорь Васильевич?
– глаза Колесник были черны и круглы от отчаянья.
Таким ей коллегу и товарища видеть еще не приходилось. На мгновение лицо его приобрело выражение беспомощности, будто этот упрямый и всегда уверенный в себе человек готов был мало не разрыдаться… И почему, ей было очень хорошо видно. Беда превращалась в катастрофу, непоправимую. Виной тому был маленький, косо сидящий осколок, который ритмично вздрагивал, повторяя удары сердца.
“Ранение перикарда, - сказала себе Колесник.
– Это - всё. Даже Соколовский не возьмется. Или, еще хуже, осколок ушел глубже, в сердце, и сейчас только он перекрывает поток крови. Задень - и уже не остановишь.”
Без сомнения, Астахову все это было предельно ясно. И передумал он про себя совершенно то же самое.
– Джанелидзе… - отчаянно прошептала Колесник, вспоминая читанную еще до войны статью про шов на бьющемся сердце. Между ударами пульса один из лучших хирургов Союза смог вывихнуть сердце из груди, наложить шов, вправить
Астахов, полуприкрыв глаза, попробовал вспомнить ту статью. Читал же. “Между ударами сердца… “ Потом тяжело взглянул на ассистентку и еле заметно покачал головой.
Колесник промолчала. Ей не хватало слов и только тяжелый холод медленно сдавливал горло, как всегда, когда в своей практике доктор Наталья Максимовна близко сталкивалась со смертью… “Пять часов.
– подумала она отрешенно.
– Самое больше - десять. Безнадежен”. Чтобы повторить то, что сделал один из самых известных в стране хирургов, нужно и практику иметь сопоставимую. Которой ни у кого из них нет.
– Иглу и шелк!
От ровного и совершенно мертвого голоса Астахова вздрогнули обе - и ассистентка, и Оля.
– Обработать и рану закрыть. Чтобы пережил эвакуацию.
Глаза Колесник над белой маской заблестели от подступивших слез. Мысль об эвакуации казалась ей невозможной, разве что чуть менее невозможной, чем попытаться закончить операцию… Но это “чуть” все равно ничего не решало. В здравом уме никто никакой эвакуации не разрешит. Да и как? Куда?!
– Сегодня уходят на аэродром, - отвечал Астахов таким же глухим голосом.
– Успеем. Пульс?
– Сто… тридцать. Наполнение… наполнение удовлетворительное. Для его возраста. Живет.
– Хорошо. Наталья Максимовна, возвращайтесь на дежурный пост. В любой момент могут снова прийти машины. Мы с Оленькой справимся.
***
Флотская служба в юности и гражданская еще медицинская практика приучили Астахова действовать быстро. Море не любит нерешительных, как и травматология. Но сейчас он сидел, уронив голову, уставясь на свои темные от йода руки и чувствовал себя беспомощным, хуже любого калеки. Мучительная, страшная вещь - бессилие. Ровно такое же как полгода назад там, под Ишунью, когда стынущее мертвое тело Шурки Демченко придавило его к земле у заглохшей машины, а через минуту осенний воздух разорвали очереди. Тогда он ничего не смог сделать. А сейчас?
Сам - точно ничего. Это надо вторым Джанелидзе быть. И не десять, сто раз на трупах отработать, чтобы единожды на живом вышло. Никакой практики, ни мирного времени, ни военного, что у него была, тут не хватит. Да если бы и хватало... Город на волоске, это совершенно понятно. Не сегодня-завтра от обороны нашей клочья полетят.
Полгода назад его самого вытащили с того света. И человеку, который это сделал, жить осталось в лучшем случае суток двое. Если сейчас не сделать... Что? "Корабль мертвецов"... прилипло же! Ясно, морем нельзя. Не на чем уже. Да и было бы на чем - не довезут. Значит - самолет!
– Машины на аэродром ушли, - чуть слышным голосом доложила Колесник.
– Пятнадцать минут назад.
– Успеем, - Астахов резко поднялся, с хрустом распрямив согнутую спину.
Она глянула с ужасом, как на помешавшегося. Даже думать об эвакуации, в ее понимании, можно было только в помрачении рассудка от жестокого горя.
– Это безумие, - прошептала Наталья Максимовна.
– Это шанс, - очень тихо и отчетливо проговорил Астахов.
– Хоть какой, но шанс.
– Сутки... Хотя бы сутки еще, сейчас опасно.