Любимый город
Шрифт:
И впрямь, Раиса только сейчас заметила, что все моряки “Ташкента” одеты, как на танцы. Ну, как на танцы после большой драки - грязные, мокрые, кто-то в рваном, кто-то в бинтах и пятнах крови. Но - в парадном.
– Он лидер, не крейсер, - машинально вспомнила она вслух.
– Вот сбили меня, черти, со счету, и не знаю, от скольких бомб мы ушли. Теперь до ста лет дожить надо! Мамаша, - окликнул моряк женщину с ребятишками, - да будет вам дрожать, берег скоро. А ты, сестренка, молодец. Стихи читаешь. Не дрейфишь! Корабли знаешь. Не укачиваешься. Сразу видно - наша, севастопольская!
– Из Брянска я, - прошептала Раиса. У нее не осталось сил говорить,
Моряк удивился. Пристально посмотрел Раисе в глаза, будто собираясь в них что-то прочесть.
– Детдомовская, небось?
– Ну, да…
– Так значит ты из Севастополя! Чтоб меня покрасили, из Севастополя! Только позабыла все!
– Нет, - Раиса улыбнулась, - Папу точно помню. Он на заводе работал, слесарем.
– Стало быть, или дед или бабка с моря!
– моряк ни на градус не сбился с курса.
– Быть не может, чтоб ты не из черноморских была! Черкни адресок, после войны женюсь!
Он что-то еще говорил, бурно жестикулируя, но голос его сливался в монотонное гудение. Кажется, еще кричали “Ура!” нашим истребителям, скоро появившимся над “Ташкентом”, потом подошли корабли.
Первыми приблизились два катера, Раиса прежде видела такие в Севастополе, но не представляла, насколько быстро те могут двигаться. Потом борт в борт пришвартовался большой корабль с двумя грозно торчащими пушками. С него подали сходни.
Заполненная людьми палуба “Ташкента” понемногу пустела. Забрали сначала лежачих раненых, женщин с детьми. Раиса решила, что если хватит сил подняться на ноги, она пойдет сама. Но смогла сделать лишь несколько шагов, мокрая палуба скользила под ногами и в конце концов пришлось сесть, опираясь на здоровую руку. Кто-то подхватил Раису, не очень умело, но крепко, помог подняться, и дальше они пошли вдвоем. Самого корабля, забравшего ее на берег, Раиса уже не запомнила.
В памяти остался только сам берег, вот она идет по сходням, снова за кого-то ухватившись. Идти получается, но очень кружится голова и слезы подкатывают к горлу. Раиса все время оборачивалась, искала глазами “Ташкент”, позабыв, что с крейсера их всех сняли. Море, корабли, чайки - все расплывалось у нее перед глазами, как отделенное мокрым стеклом.
Потом, уже в сумерках, был госпиталь, сортировка. Все настолько прочно ей знакомое, что наверное и при смерти распознала бы, не ошиблась. Врач что-то спрашивал про гипс, но Раиса только кивала. Непонятно, в какой момент она оказалась одета не в свою форму, распоротую и наспех прихваченную хирургическим шелком, но все-таки привычную, а в тельняшку, да еще с какого-то богатыря, с Алексея Петровича ростом и как трое таких в ширину. Как в платье, подумала она и попыталась натянуть ее на колени. Неожиданно рассмеялась, таким нелепым показался этот жест, но потом подумала об оставшихся и смех сам собой перешел в слезы, потом, кажется, врач закатывал ей рукав на левой руке…
Глава 13. Мыс Фиолент - мыс Херсонес. 28-29 июня 1942.
– Был бы верующий - вслед бы перекрестил, - сказал сам себе Огнев, провожая взглядом уходящую колонну машин. В порту эвакуация налажена, сейчас раненых погрузят, и еще до полуночи корабли уйдут на большую землю. Ночью опасны, в основном, мины - когда их после очередной бомбежки вытраливают, гремит так, что перекрывает любую канонаду. Хитрые немецкие мины, по мнению изобретателей - не поддающиеся никакому обезвреживанию. Поддающиеся. Но опасные, как дремлющая инфекция.
Если все пойдет хорошо, к рассвету Раиса будет вне
Перебрались в монастырь быстро. В другой обстановке там, верно, было бы не менее удобно, чем в штольнях. Каменные добротные постройки, до войны их занимали военно-политические курсы Черноморского флота. Отсюда и до причала в Камышовой бухте, откуда отправляли теперь раненых, не очень далеко, и до аэродрома на Херсонесе.
Но сейчас, в самые отчаянные дни штурма города, этот, безусловно последний их приют оказался и неудобен, и тесен. Занятый сразу тремя госпиталями и другими военными службами, сидящий на обрывистом берегу монастырь никому не казался надежным убежищем. Разместились чуть не на головах друг у друга, места куда меньше, чем в Инкермане, а раненых - гораздо больше, чем во все иные дни боев. И самое тяжкое - меньше опытных рук. Госпиталь начал нести потери. Пока в основном легкоранеными. Раиса была не первой, кто угодил под обстрел, но первой, кого пришлось эвакуировать. И уж точно не последней. Будем честны, товарищи.
Никто еще не произнес вслух “это конец”, но себя-то можно не обманывать: фронт агонизирует. Счет идет на дни. Как-то незаметно поменялись формулировки: “Патроны еще есть. Людей пока хватает. Пока держимся”.
Обязанности операционной сестры взяла на себя Левичева. Мария Константиновна теперь была одним наркотизатором сразу на два стола и одновременно помощницей Огнева. Хирургические бригады ужались до минимума, ни о каком обучении молодежи говорить уже не приходилось. Что успели - будут применять самостоятельно. Серый от бессонницы Зинченко командовал сортировкой, первые двое суток не расставаясь с карабином.
Впрочем, время исчислялось скорее не сутками, а просто возможностью ненадолго снять перчатки и сесть. До прихода новых машин. На санитарные бензина хватало. Пока хватало.
Дежурный пост освещался керосиновой лампой. Электричества уже не было. Под журналом для записи лежало все то же издание Юдина, что разбирали в “Инкерманском университете” этой весной. С момента передислокации книгу не было времени толком открыть, разве что полстраницы символически прочитать, но само присутствие ее имело некий терапевтический эффект. Как минимум, успокаивало, а отдельные страницы запомнились практически дословно. Автор был строг, подробен и в повествовании хирургически точен. Ничто так не приводило в порядок мысли, как возвращение к его размеренному четкому и изумительно красивому слогу, хотя бы по памяти. И пусть нельзя сравнивать работу и чтение, но все-таки было в этом что-то сродни операции вдвоем со старым, опытным профессором, само присутствие которого у стола придает твоей руке уверенность и точность, то есть то, без чего вообще нет хорошего хирурга.
Вот только спать совсем некогда. Пока держимся, конечно. "Но к концу недели такой работы вырабатывается определенный автоматизм, не идущий на пользу раненым..." Значит, силы у нас должны быть. Пока должны быть. А вот чьи это слова, из памяти почему-то выскочило, нехороший признак. И огонек лампы, прикрученный так, чтобы подольше хватало керосина, начинает двоиться в глазах. А если прикрыть один глаз, то все равно почему-то расплывается. И кружка, которую только что поставили на стол, тоже двоится. Под Ишунью легче было.