Любимый город
Шрифт:
– Нет у нас суток. Через сутки самолетов может не быть. Я знаю все, что вы хотите сказать. И понимаю. Но другого шанса не будет. Я один за все отвечаю. Один. Если с вас что захотят спросить, скажите, что я как дежурный приказал вам остаться с тяжелыми. В любую минуту могут быть еще машины.
И к полному ужасу Колесник тут же, у дежурного поста, в минуту заполнил документы на эвакуацию и уже вне всяких правил и установлений красным карандашом наискось через весь лист добавил "Cito!", с восклицательным знаком, похожим на воткнутый штык.
В двери мелькнула чья-то
– Как?
– Спит, - следовало бы ответить «без сознания».
– Иди, иди отдыхать, Оленька. Сон дорог. Сейчас Левичева тебя сменит.
Он спешил, отчаянно спешил. Будь хоть лишняя минута, стоило бы Гусева найти, как самого опытного шофера, но не было этой чертовой минуты, поэтому приказал ехать первому, кто на глаза попался. Молодой еще водитель понял, что затевается что-то невозможное, и напугался не на шутку. Но Астахов сходу припер его к стенке:
– Можешь валить на меня, как на мертвого, понял? Огнев мне жизнь спас! Если есть хоть один шанс из десяти тысяч, я должен! Понимаешь ты это?! Довезут живого — никто слова не скажет. Снимут мертвым — пусть трибунал за мной сюда и едет.
И откуда Оленька снова тут оказалась? Выскользнула неслышно, как кошки ходят.
– Игорь Васильевич, я с вами. Я вас одного не отпущу! Я даже не знаю, на кого из вас сейчас смотреть страшнее.
– Эх ты, воробьеныш. Ладно, давай в кузов.
Всю дорогу Астахов сидел, стиснув зубы, и держал руку на пульсе раненого, как будто это что-то меняло.
***
Они успели. Как потом поняла Оля, едва ли не в последнюю минуту. Через КПП машину пропустили на аэродром сразу, ее здесь хорошо знали. Но дальше застопорилось. Сидя в кузове возле раненого, она слышала как снаружи отчаянно, в крик, бранились какие-то люди. Кто-то повторял в одних и тех же интонациях: “Не будет сегодня больше самолетов! Вы понимаете? Не-бу-дет!” Потом общий гомон перекрыл отрывистый и хриплый голос Астахова: “Левашов, давай к самолету!” И машина сорвалась с места.
Все шло так быстро, что Оля не успела ни перепугаться, ни понять, что Астахов задумал. Но почти сразу чьи-то руки откинули брезент, подхватили носилки. Оказалось, машина стоит у взлетной полосы и ПС-84 уже пытается запустить левый мотор.
Рядом суетились два техника в комбинезонах и какой-то старший лейтенант с летными петлицами. Астахов отчаянно спорил с ними, в воздухе висела такая чудовищная брань, что казалось, она должна сгуститься над головами как дымовая завеса.
Наконец, старший лейтенант сделал такой жест, будто хотел не то руками развести, не то честь отдать, не то пальцем у виска покрутить. Но сразу же у хвоста самолета открылась маленькая округлая дверь. Астахов замахал водителю, чтобы подгонял машину прямо под нее.
Оля выскочила помогать. Заметив ее, старший лейтенант замолчал на полуслове и зло закашлялся, словно не высказанные до конца ругательства жгли ему горло.
– Грузись живо! Светает уже!
–
– Тут есть, куда носилки поставить?
– Есть, - отвечали из темноты, - Только на голову не ставьте, пожалуйста. На ногу можно, она в гипсе.
За этим напутствием подхваченные в несколько рук носилки исчезли внутри самолета. Старший лейтенант так махнул рукой, будто хотел одним простым и резким жестом выразить весь большой боцманский загиб. Левый винт самолета вновь дрогнул и мотор окутался клубом дыма.
– Места у них нет… все есть, если подумать. Оля, в кабину живо! Левашов, ходу отсюда, сейчас выруливать будут.
Старший лейтенант вновь нагнал их уже при выезде из КПП, вскочил на подножку, вцепившись в дверь.
– Я тебе должен, Ленька!
– Астахов от души шарахнул его по плечу, - Ты - человек! Должен по самый гроб!
– Должен он, мать твою так! Ненормальный! И всегда ненормальным был!
– у старшего лейтенанта совсем голос сел от необходимости постоянно орать, - Молись, чтобы одного меня под трибунал отдали, а не тебя вместе с девчонкой и водителем заодно. Ненормальный! Мотай к … матери, пока не рассвело! Чтоб я больше никого из вас здесь не видел!
– Будут еще раненые - увидишь, - негромко, но очень весомо пообещал Астахов и кивнул водителю, чтобы трогался.
На аэродром всегда ездили ночью, а поднимались самолеты, едва край неба начинал чуть светлеть. Говорят, рассвет в воздухе наступает быстрее, чем на земле. Следовало поторопиться, чтобы не попасть под налет, но едва отъехали, Астахов велел остановить машину. На негнущилсях ногах выбрался из кабины и зашарил по карманам в поисках папирос. Водитель не пытался никого торопить, просто тяжело опустил голову на руль, пользуясь хоть этим коротким отдыхом.
– Трибунал ему, - вздохнул Астахов, - И вот прямо отсюда на Колыму… Там сейчас тихо, не стреляют… Трибунал… - он посмотрел на аэродром и еще раз повторил, будто незнакомое слово, - Трибунааааал…
Еще долгих минут десять Астахов медлил и все смотрел на светлеющий горизонт, жадно дотягивая уже докуренную папиросу, словно приговоренный перед расстрелом. Наконец дождался, пока станут видны поднимающиеся от Херсонеса самолеты. И лишь когда два черных крестика один за другим исчезли в медленно розовеющих рассветных облаках, он перевел дух, растер ладонями враз вспотевшее лицо:
– Все, что мог, я сделал. Поехали.
И выругался от души, увесисто и замысловато, руша на головы немцев гробы, кресты, оглобли, чертей, святых угодников, весь набор самых немыслимых пожеланий, переложенных медицинской латынью. Гимнастерка прилипла к его спине. И вид у Астахова был как после тяжелой операции.
Письма
Мишка, здорово, капитан!
Пишу три строки на бегу, пока есть кому забросить тебе письмо в порт. Положение наше, сам видишь. Не сегодня-завтра пойдут в драку все, кто может стрелять, и я пойду. Если что не так, не поминай лихом. Привет Максиму. Жму ваши руки, братишки, задайте там этим гадам перцу за всех нас.