Любовь без обмана

Дьюран Мередит

Всего неделю назад и он надеялся на это. Но теперь она пробудила в нем интерес к себе. И не просто интерес.

И вот он лежит тут, внимательно вслушиваясь в симфонию ее сна: вздохи, шепот, вот ее рука скользит по подушке, крахмальная простыня шуршит под ее белыми, прекрасными ногами. Она в самом деле загадка, как горный хребет, на который не удается взобраться, или озеро, которое на первый взгляд кажется чересчур глубоким, чтобы в него нырнуть. Но он провел не один год, покоряя, как топограф, сложные местности. Процесс был трудоемкий, требовалось кропотливо собрать бесчисленные мелочи, пытаться сложить из них целую картину, разобрать ее, как только заметишь дефект, сложить кусочки по-другому и начать все сначала. Но он хорошо подходит

для такой задачи; ведь он как-никак сын Стена Гренвилла, и большая часть его жизни, насколько он помнит, прошла в попытках найти себе другое приятное времяпрепровождение, нежели пьянки и карты. Шелдрейк был первым, кто нашел лучшее применение его талантам, а Ридленд указал ему на еще один, но теперь он обнаружил, что хочет использовать их для себя. Он обратил все свое искусство на нее. И картина начала проявляться в долгие часы тьмы; он стал постепенно понимать: она не сложится как надо, если он не включит туда себя.

И ему показалось, пока он тут лежал, что карта Минны Мастерс перехлестнулась с его картой более глубоко и на более долгий срок, чем ему казалось. Нет другого способа оценить то, что он почувствовал сегодня, когда коснулся ее, неземное чувство совпадения, как будто, прижимаясь к ее телу, его собственная кожа начала сидеть на нем как нужно. Это напомнило удивительную историю, прочитанную им, когда он был мальчиком: как однажды, в давние времена, магнитные полюса повернулись и Земля изменила свое направление. Мысль о таком беспорядке напугала маленького Фина: ему мерещились компасы, потерявшие ориентир. Теперь он удивлялся, очарованный: может, его собственный компас потерял ориентир гораздо раньше, чем он догадался об этом?

Конечно, поворот на сто восемьдесят градусов начался не тогда, когда он открыл письмо Ридленда. Он вернулся мыслями назад, к тому первому моменту в Гонконге, когда он хотел ее и отшатнулся. Вот тогда, возможно, его полюса и сдвинулись. Пропустив мелкие признаки, сосредоточившись на других целях, он бранил себя за непокорные стремления, ошибочно считая их проявлением своей слабости. Пойми он тогда, что она достойна того, чтобы ее желали, он, возможно, нашел бы в себе мужество сделать то, что ей казалось таким естественным: оглядеться в запертой комнате и обнаружить возможности, достойные того, чтобы ради них стоило разбить окна.

Он сел, пользуясь тем, что лунный свет, проникая сквозь тонкие занавески, отражается в зеркале и заливает холодным светом ее лицо. Неужели желание может так преломляться, словно свет, становясь сильнее, когда прыгает от прошлого к настоящему? Чем дольше он смотрел на нее, тем больше все неудачные шаги в Гонконге, все моменты, когда она раздражала и смущала его, испытывая его терпение, и внушала ему сочувствие и желание, казались все более важными, пока более недавние события не стали казаться неотделимыми от давних, сливаясь в единый безбрежный поток все возрастающего откровения. Глядя на нее по-новому, он видел, какой большой путь он проделал и как изменился с тех пор, когда мечтал о таких милых хорошеньких девушках, как мисс Шелдрейк.

«Почему вы так со мной разговариваете?» – спросила она, и то, что он понял в тот момент, но не высказал ей, на самом деле было очень просто: «Я разговариваю с вами так, потому что знаю, вы все понимаете, и не знаю, как вы можете так легко к этому относиться».

Минна Мастерс понимала принуждение. Но она не поняла, что такое беспомощность. Ей хотелось узнать, как убить мужчину, но она не стыдилась своего желания, потому что доверяла своему суждению. Кровожадностью в женщине было бы странно восхищаться, и, возможно, он ненормальный с точки зрения общепринятой философии. Но не с точки зрения философии, которой руководствовалась она. «Я сама по себе», – сказала она, и это было не бахвальство, она на самом деле так думала и не извинялась за те меры, которые могла бы принять ради защиты своих интересов.

Нет, его восхищение ею не ошибка. Если уж на то пошло,

это больше чем восхищение, или «восхищение» – слишком слабое слово для этого. Тогда менее элегантное слово: когда он смотрит на нее, он вожделеет ее. Она так замаскировалась, что никто не может ее разглядеть. Он сидел в темноте, смотрел на нее и никак не мог насмотреться.

Глава 13

В Провиденсе все пошло не так. Может быть, она это и предвидела. В то утро, проснувшись в маленькой, благоухающей лавандой комнате и обнаружив, что она одна, она должна была бы облегченно вздохнуть, избавившись от взгляда Эшмора. Но всю ночь ей снились сны, и когда она села, протирая глаза, полная тишина в комнате и яркий утренний свет, скользивший по тяжелой дубовой мебели, вызвали в ней отзвук непонятной паники, преследовавшей ее в ночных кошмарах. Минне казалось, будто она что-то проспала. Что-то очень важное. Но никто этого не заметил. Солнце взошло и засияло в безоблачном небе.

Минна быстро умылась и помчалась вниз, в холл, в поисках Фина. Одной ей не справиться с Коллинзом. Фин лучше вооружен, более опытен, лучше знает эту страну. И она нужна ему так же, как он нужен ей. Он объяснил ей, в какую заваруху попал; если ей придется умереть, предателем будут считать его. То, что произошло в постели там, наверху, – всего лишь часть их сделки, это не должно волновать ее или нарушать баланс между ними.

Фин помог ей снова расслабиться. Он улыбнулся, когда она влетела в гостиную, и заказал ей завтрак, а потом усадил ее в ждущий экипаж так привычно, как будто только этим и занимается. Он вел себя как самый лучший друг, возможно, обстоятельства заставляли его быть сердечным, но он не претендовал ни на что большее, только на приятное общество.

Они отправились в Чиппенем, милях в двадцати, и до полудня прибыли туда, как раз вовремя, и успели сесть на поезд, шедший в Пензанс через Бристоль. За долгую поездку на поезде, когда широкие поля сменялись необозримыми, поросшими утесником болотами, где узловатые стволы деревьев клонились под жесткой рукой ветра, он старательно развлекал ее. Она сначала настороженно реагировала на его веселое настроение, но потом сама развеселилась, поняв, что ее веселье такое же искусственное, как и ее согласие на то, чтобы ее развлекали. Во всяком случае, этот непринужденный разговор удерживал ее от принятия решения, как относиться к непонятным взглядам, которые она временами ловила на себе. Он расспрашивал про Нью-Йорк, где он никогда не бывал, это развеселило Минну. Фин тоже развеселился.

– Возможно, однажды я туда отправлюсь, – сказал он. – Ты же знаешь, последние десять лет я занимался другими делами.

– Делал карты, – сказал Минна. – Ты же учился на картографа?

– Да, – подтвердил он. – Когда-нибудь я тебе расскажу об этом.

– Когда-нибудь на следующей неделе, – сказала она.

От его улыбки она занервничала. Она быстро спросила его насчет Лондона. Он заявил, что все еще изучает его, спасибо, друзья помогают. Некоторые истории, рассказанные им об этих старых друзьях, в частности о виконте Санберне, удивили ее; она и вообразить себе не могла, что у него такие друзья. Но кажется, он терпимо относится к странностям своих друзей, хотя несколько скептически относится к городу, который терпит такое аморальное поведение.

– Напротив, – сказала она, – я думаю, это говорит в пользу Лондона. В таком большом городе может найтись место и для тех, кто создает проблемы.

– Тогда ты там будешь процветать, – сказал Фин.

– Я об этом думала. Но мистер Ридленд омрачил мой взгляд.

– У него к этому талант, – согласился Эшмор. – Япытался убедить власти отправить его в отставку. Может, когда все будет позади, мы сможем исправить твое мнение о городе.

И снова он говорил о связи, которая будет длиться дольше недели. Она покраснела и вспомнила о его аккуратно разложенных перьях.