Любовь хранит нас

Иголкина Леля

— Смирнов? — порыкиваю с осторожностью, опаской. — Смирнов? Смирнов? Р-р-р-р…

— Угу, — его рот определенно застыл на моем плече, а нос неспешно прохаживается по шее. — Что? — отрываясь на одно мгновение задает вопрос. — Что, одалиска? «Смирнов», «Смирнов» — чего тебе хочется, солнышко?

— Повторяю еще раз, ты слишком многое себе позволяешь. Убери руку, подними ее повыше, и перестань слюнявить мне плечо. У тебя чересчур горячее дыхание и острые зубы — все чувствую и… Ты нагло пользуешься моей неуверенностью и неопытностью…

— Если бы это было так, — перебивает и утыкается своим лицом мне в щеку, задевая губы, нос, — то я, вероятно, лежал бы уже в травматологии с разбитой мордой и расцарапанной левой бессовестной рукой, —

он отрывается от живота и, прокручивая свою ладонь перед моим носом, демонстрирует ту самую бесцеремонную конечность. — Но ты шипишь и стопроцентно млеешь! Это заводит еще больше и стимулирует меня, но я не против, не имею возражений. Ты провоцируешь меня, солнышко! Иду на приступ и, твою мать, уже ведь понял, что завоюю тебя.

— Хватит! — дергаю сильнее плечом. — Я сказала: «НЕТ»; а ты клятвенно обещал…

— Обещал не трогать в доме, не спать в кровати, но наслаждаться твоим присутствием после определенно тяжелого трудового дня — не было такого уговора. Я отдыхаю, расслабляюсь, исследую тебя. Ты — интересная персона. Непонятная, загадочная, таинственная. Один вопрос, — наконец-то отрывается и прекращает эту пытку, — почему мы не встречались раньше? Наши отцы — друзья, ты знаешь мою мать, как и она тебя, училась некоторое время, а потом… Где ты была? М?

Не стану отвечать! Хреновая эта иппотерапия, должна сказать. Совсем не помогает, не расслабляет и не настраивает на задушевные беседы с определенно взбудораженным мужиком.

— А? — он снова дергает мой живот и даже подключает вторую руку с поводьями.

— Смотри вперед, Алексей. Я боюсь, что мы куда-нибудь упадем, покалечимся или погибнем.

— Как упадем, так и встанем. Не придумывай и не транслируй негатив.

— Не уверена в этом относительно себя. Ты меня угробишь, нерадивый лекарь!

— Никогда. Никогда, изумруд души моей.

— Не называй меня так.

— Не командуй, одалиска. Слишком шаткое у тебя тут положение, к тому же, ты сейчас в моих руках и на спине Малышки. Мы можем разозлиться оба и тогда, — его руки ползут мне на грудь и одновременно сжимают полушария, спрятанные в лифчик, — ложись-ка на меня. Расслабься и доверься, тепленькая, мягкая, — он усиливает напор и подключает губы. Целует шею, прикусывает мочку уха, затем спускается на скулы и подбирается к губам. — Вот так! Ну, вот видишь, все ведь хорошо, тебе приятно, расслаблено. Спокойно, тихо. Ты такая интересная, таинственная… Оль, ты… Где ты была? А?

Глава 6

Ольга так и не ответила на мой вопрос — один-единственный в тот момент, но важный — я определенно хотел бы знать. Со вздохом откинулась на грудь, разлеглась на мне, как на кровати, и позволила очень многое, но ничего не рассказала:

«Где же ты была, одалиска? Где? Почему не встречались раньше? Я бы тебя запомнил, солнышко. Запомнил! Сто процентов! Поговори со мной, Оль. Слышишь?».

Тишина и женское сопение, ни стона, ни урчания, ни жалостливых просьб, ни пожеланий, ни понукания, ни поощрения, ничего. Ей хоть было хорошо или она все это терпела? Умеет молчать — я снимаю шляпу и преклоняю колени, этого у Климовой не отнять. Ольга — партизан и стойкий разведчик, такого лаской не разговорить, в качестве «языка» не взять.

Чего греха таить, я ведь от души наигрался с ее телом — сижу сейчас, как пришибленный, и с блаженной улыбкой вспоминаю, что, как озабоченный урод, вытворял — целовал тонкую шею, легко и без преград добирался до щечек, подбородка, но не губ. Нельзя! Ни разу не далась — выкручивалась, била по рукам и зло сипела:

«Не хочу! Нет! Нет! Перестань!».

Ладно! Я отступал и вроде бы сдавался, но ненадолго, так на некоторое время — позволял ей дух перевести, а потом — все заново, сначала. Шея, ключицы, щеки, подбородок, грудь. Мял, гладил, сжимал — сука, я ведь ни в чем себе не отказывал. Она покорно принимала, а я нагло пользовался, как заведенный нимфоман. Малышка тихим ходом кружила по огромным

просторам базы, а я резвился с одалиской, как желторотый выпрашивающий женскую ласку пацан.

Четыре часа утра. Хорошо-то как! По-майски прохладно, безветренно, тихо, но точно слышно начинающееся щебетанье ранних птах. Курю уже вторую сигарету и ставлю на еще один «повтор» свой вчерашний заскок с таинственной незнакомкой.

Где она была? Где она была? Кто этот чертов Дима? Она, возможно, замужем? Твою мать! Об этом не подумал, чумовой? Вот тебе и неожиданный, но вполне логичный ответ — мне кажется, она боится и не хочет разглашать подробности своей личной жизни, но ведь мама мне сказала, что:

«Она одна, увы, в этом городе никого у женщины не осталось, ей не мешала бы поддержка, помощь и мужское плечо. Леш, ты ведь способен на такие отношения! Я довольно хорошо знаю своего очень доброго и благородного сына».

Ну, скажем так… Все не все, мамуля! Это спорно! А вот ее? Ее она знает? Если да, то достаточно ли хорошо? Мать учила Климову, мой батя тесно общался с ее покойным отцом. Служили вместе, праздновали что-то, гуляли, но я не помню этой девочки, затем девушки, и на финал таинственной женщины среди своих друзей, с которыми частенько встречались на новогодних утренниках или многочисленных праздниках-корпоративах — отец таскал нас с Серым везде. По детству мы с братцем не знали слово «скука» или «сезонная хандра» — батя щедро разбавлял наш досуг, да плюс еще Шевцовы и немного Прохоровы, когда Надька выходила из очередного детского больничного отделения. Ветрянка, краснуха, скарлатина, один раз был даже коклюш — но потом врачи разобрались, ложная тревога — Голден леди просто «съела» в очередной раз «что-то не то». Она, мерзавка, приносила бяку-каку, а мы с братвой ходили по всем больницам с куклой исключительно за компанию — так амбулаторно поддерживали ее. Все это было! Но Климовых в моих воспоминаниях нет — пустая, не зарисованная, страница! Их не помню — ни отца, ни мать, ни ее. Я не встречал доблестное семейство до той злосчастной ночи в клубе. Что о ней знают на сейчас мои родители? Да ты, хитрец, надумал действовать за женской спинкой — какой порядочный сынок? Нет! Это очень некрасиво, даже подло и однозначно неправильно. Ольга — взрослый человек, а мы своими Смирновскими «задушевными» беседами за ее плечами наглым образом вмешиваемся в ее же личную жизнь. Неправильно! Бестактно и очень самонадеянно. Мать, как в горячке, заламывала руки и твердила:

«Она — интересный собеседник, Лешка. Я прошу. Пообщайся с ней чуть-чуть».

Я хмыкал, но маме все же дал слабенькую надежду. Не отрицал тогда, да и сейчас не особо спорю и вроде бы не лезу на рожон. Но!!! Оля не идет на контакт. Совсем! Вернее, вроде раскрывается, расслабляется, даже юморит, разрешает многое, вплоть до дебильных занудно-интеллектуальных жарких разговоров-споров с моей безоговорочной победой — люблю за пояс затыкать, это у меня от мамы; но как только что-то большее или половое — все, «привет», какой-то легкий проигрыш — передышка в разговоре, и опять тот самый… «Привет!». А вдруг у нее есть жестокий и ревнивый муж? А я вот своим присутствием провоцирую семейный скандал, беспочвенную ревность, возможные разборки. Плевать! Нужно, долбодятел, за своей такой сверхпривлекательной половиной внимательнее следить и никуда одну не отпускать, раз у девочки проблемы с верностью и мужским навязчивым вниманием. Сука! А мать почему о нем ничего не знала? Ведь очевидно же, что это, наше такое общение, в частности, может за собой «пренеприятности» повлечь. А возможно ли, что Ольга стыдится своего прошлого или имеющегося семейного статуса? Вполне! У нее грустный и ненавидящий мужчин взгляд, пренебрежение в глазах, когда речь заходит о половых отношениях, словно стойкое разочарование, как будто бы уже все решено и ничего, увы, с этим не сделать. Да прям! Можно подать на развод, в конце концов. С этим определенно нужно что-то делать. Кыш-кыш! Этого мне только не хватало: