Любовь хранит нас
Шрифт:
— Ничего. Просто…
— Оль, он сам все решит, без поводырей и соглядатаев. Упрашивать и подгонять никого не будем и потом, житейский опыт и наша братская неистребимая любовь подсказывают, что Серый способен сам принимать, скажем так, сверхважные решения и абсолютно не нуждается в каком-либо пинке под зад, а уж тем более от тебя, душа моя.
— Алеша…
Нет! Не будем об этом говорить. Утыкаюсь носом в прохладную шейку и сильно дую в кожу:
— Бр-р-р-р! Я сейчас фактически сказал, что
Климова смеется, тут же поднимает свое плечо и игриво к уху прижимает.
— Щекотно! Перестань.
Поздно, солнышко! Кажется, я опять завелся и настроился к более приятному общению с тобой. Шурую рукой по вздрагивающему женскому животу и бесцеремонно, властно, нагло забираюсь выше.
— Привет, малыш, привет! — сжимаю одну грудь и тут же потираю большим пальцем горячий, просто слишком жаркий, сосок. — Ты готова, детка?
Ольга сводит плечи вперед и, по-моему, хочет выкрутиться:
— Смирнов, не переводи наш разговор в горизонтальную плоскость! Не смей!
— У меня там, — глазами показываю ей, где именно, — утренний спонтанный стресс, душа моя. Твердо, очень каменно и чересчур надежно. Я возбудился и… Что сказать? Если прямо, без прикрас, то я… Стою!
— Извини, но ничем помочь не могу, — злорадствует зараза.
— Я намекну на способ? — на ухо шепчу.
— Ничего не знаю, Лешка. Абсолютно! По-русски не понимаю. Но ты можешь поговорить со своим братом.
— Нет. А вот мою физическую депрессию, Оленька, надо однозначно разогнать…
Она меня перебивает:
— Есть одно, — стерва злобствует и пошленько глазами играет, — народное, практически подручное средство, Алексей. Называется руко…
Не слушаю ее сверхрационализаторское предложение и продолжаю:
— … и настроить этого мужчину на полноценный рабочий день, чтобы плотское от насущного совсем не отвлекало.
— Рабочий день? Сейчас так остроумно пошутил, да? Ты, вообще, в своем уме, Смирнов? — подбирается к моей шее, облизывает кадык и пальчиком кружит по подбородку. — Ты ведь лентяй, Алешка. Жалкий говорливый проходимец!
— Я? — возмущаюсь. — Проходимец?
— Ты — огромный лоботряс!
— Кто-кто?
— Ты — Митрофанушка, тот самый Недоросль!
— Климова, тебе конец! Прекращай.
— Ты — маменькин и папенькин сынок. Ты, юноша, забыл свои обязанности, бросил всех на произвол судьбы — некованых кобыл, людей, своих друзей и…
— Климова! — угрожающе рычу.
— Ну что, Климова? Климова, Климова, Климова. Потом вдруг Оля, Оля, Оля. Еще немножечко «душа моя», конечно, «солнышко» и «одалиска». Ах, да! Царевна Несмеяна — ну, как я могла забыть!
— А еще «малыш», «детка», «девочка», — вклиниваюсь в перечисления.
Целую щечку, шейку, плечико.
—
— Да, малыш.
Она корчит надувшуюся мордочку, потом вдруг серьезнеет и тихо выдает:
— Ты, Смирнов, сбежал из дома, потому что…
— Ты заставила меня сбежать! Я выполнил одно твое, так сказать, персональное поручение. Ты попросила удалиться из твоей жизни и не мешать, — играю с мягкой грудью и пристально смотрю в красивые глаза. — Оль, я, наверное, что-то…
— Ты сказал, что все забыл, что это в прошлом. А теперь вдруг заново… — похоже, Климова обиженно щеки раздувает.
— Так и есть, я не обманул тебя. Это шутка, одалиска. Просто шутка, — улыбаюсь и подмигиваю. — Веришь?
Ну, детка, посмотри на меня и скажи, что:
— Да…
И все по новой! Заново! С самого начала, как по учебнику, по взрослому межличностному половому букварю! Ольга стонет — я соплю, дышу, шиплю. Господи, ей точно никогда со мной не рассчитаться — я ненасытен, а она виновна, а вместе:
«Мы — два озабоченных чудака!».
Вернувшись из приятного небытия, в которое я старательно ее еще разок отправил, Климова откидывается на подушку, громко дышит и лепечет:
— Ты теперь каждый неудобный разговор будешь так заканчивать? Секс, секс, секс?
— Ну, я не против, нет веских возражений, а впрочем, — обдумываю свой ответ, глядя шальным блуждающим взглядом в потолок, — как пойдет, детка. У тебя открыт кредит и не погашены передо мною векселя, пришло время рассчитаться по человеческим долгам. Так что…
— Что? Я не понимаю.
— Круто же, — подкрадываюсь ближе и носом вожу по ее влажной шейке. — Оль, а что нам еще тут делать?
— Прекрасно. Ты от безделья затрахаешь меня? — поскуливает, словно от бессилья плачет.
— Ты ведь виновата, солнышко? — прикладываю пальцем то одну, то другую коричневую кнопочку.
— Угу.
— Вот старайся — заглаживай, в прямом и переносном смысле, и содеянное тобой добротно исправляй…
О, твою мать! «Смирнов», давай назад! Какой уничтожающий взгляд у одалиски!
— Отодвинься, Леша. И не нарушай мою приватность.
— Чего?
— Теперь хочу спать, — смеживает глаза.
Я накрываю наши разгоряченные тела прохладной простыней, как белоснежным парусом, губами ловлю на смуглом личике солнечных зайчиков и щипаю дергающийся в определенном ритме кончик остренького носа.
— Леша, м-м-м, — шустро вертит головой. — Перестань. Дай поспать…
— Было ведь хорошо? — щекочу ее подмышки, щупаю бесцеремонно ребра.
— Не знаю. Если честно, не распробовала, — скулит и строит из себя обиженку. — Ты слишком напирал, а потом все внезапно прекратилось… Слишком быстро закончилось. Я не успела сориентироваться и ничего не поняла…