Любовь и ненависть
Шрифт:
Добрая душа у человека. Забрались мы в его каюту. Уложила я
Машу. И еще с нами женщина едет. Красивая, а глаза
печальные, с синими кругами и будто заплаканные. Сначала
молчали, а потом разговорились. Она врач, оказывается,
Арина Дмитриевна. Расспросила, почему в Завируху ребенка
возили, разве у самих нет больницы? А я ей говорю, больница-
то есть, да врача нет, уехала в отпуск и больше не вернулась.
Обещают нового прислать, да все
в такую даль да в холод - на край света, можно сказать. Тут
серьезный человек нужен, самостоятельный, а не какая-нибудь
вертихвостка. Это я все ей, значит, говорю. Рассказала я ей и о
наших переселенцах, как мы сюда приехали да как нам не
понравилось поначалу. Правду рассказала. А тут и Игнат
Ульянович к нам спустился - это ж его каюта была. Прилег
отдохнуть за синей занавеской в своей конуре. Только не
спалось ему. Заговорил с нами. "Что ж это вы, доктор, недолго
в наших краях задержались?" Это он Арину Дмитриевну
спросил. А она покраснела, на меня поглядела смущенно.
Может, оттого, что я ей про вертихвостку так сказала. "А откуда,
– говорит, - вы знаете, что я доктор?" Нашла, о чем
спрашивать, когда Сигеев все на свете знает. Это он только с
виду такой тихоня. Ну, значит, и с ним разговорились. Игнат-то
Ульянович возьми ей да и предложи: "Оставайтесь, - говорит, -
Арина Дмитриевна, у нас на Севере. Люди здесь хорошие,
моряки, да поморы, да новоселы. А вы тоже морячка, душа у
вас морская. А врачи нам очень нужны". Я тоже стала ее
упрашивать. Уговорили. Сошла она в Оленцах, у нас
остановилась - мы ей одну комнату выделили, так она и жила у
нас. Врачом работала. Всем очень нравилась - сердечная
такая, внимательная, душевная. Таких, наверно, на свете
немного.
Она замолчала, подходя к крутому спуску: здесь надо
было сходить вниз по камням. Я спускался первым: камни
были влажные и скользкие, откуда-то просачивалась вода.
Оленцы лежали внизу перед нами: их кубики-домики
толпились у бухты, сверкающей гладкой поверхностью,
несмотря на шторм на море. Нет, это был в самом деле
чудесный внутренний рейд, к сожалению, небольших
размеров.
– Как ваша фамилия?
– спросила меня женщина, когда
мы спустились в поселок.
– Ясенев. А что?
– Ясенев... Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина
Дмитриевна. А звать как?
– Андрей, - ответил я послушно, как школьник на уроке.
– Андрей... - вдумчиво повторила она. - Кажется, в
тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.
И
– В тетради?.. Что за тетрадь?
– Да так, - уклончиво ответила женщина, должно быть
жалея, что открыла постороннему чужую тайну.
– Нет, вы, пожалуйста, говорите, - настойчиво попросил я.
– Меня это... - Я хотел сказать "интересует", но сказал
"касается".
– Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства
знакомы. И фотография у ней - это моя. На Балтике
фотографировались - давным-давно.
– Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все
изменилось, а глаза вот как две капли... - продолжала она
говорить, подходя к своему дому. - Когда уезжала Арина
Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И
тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про
свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь
эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной
посылке: "Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите". Я,
грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит: "Не смей,
нехорошо это", а я так думаю - что ж тут плохого? Я, может, и
не стала бы читать, только случайно увидела на одной
страничке свою фамилию. Каждому интересно, что про тебя
другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и
про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И
про вас тоже.
Мы остановились у зеленого сборного домика. Женщина
– теперь я знал, что ее зовут Лидой, - сказала: "Вот я и дома".
И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я
попросил разрешения зайти в дом". В сенях нам встретилась
светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими,
темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала:
"Здрасьте", вернее, обронила слово и тут же полезла в ведро
за грибами.
– Это наша Машенька, - представила мать девчушку.
Хозяйка проводила меня в квадратную с одним окном
комнату. Пояснила:
– Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не
переставляем, все думаем, что вернется.
Обставлена комната была скромно: никелированная
кровать - мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати
вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький,
конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб,
который заменяла драпировка на металлических кольцах,
нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя
концами к стене. Две книги на окне и журнал "Нева". Здесь