Любовь Лилы
Шрифт:
Возможно, мне надо стыдиться того, что попросила его забрать меня и детей, что обременила таким грузом и ответственностью. Знаю, если бы он отказался, я убежала бы одна с тремя малышами в какую-нибудь тихую деревню в Ирландии или Англии. Но Кристиан осушил мои слезы:
— Конечно, мы уедем вместе. Не позволю вам или детям провести еще одну ночь под одной крышей с ним. Он никогда больше и пальцем не коснется никого из вас. Нам будет трудно, Бьянка. Мы не сможем вести такой образ жизни, как сейчас. И скандал…
— Меня не волнует скандал. Дети должны чувствовать себя
Я поднялась и заметалась по комнате.
— Все никак не могла принять правильное решение. После того вечера я улеглась в кровать, спрашивая себя, имею ли право любить вас, хотеть вас, ведь я принесла обеты, дала обещания, родила трех детей.
Я закрыла лицо руками.
— Часть меня всегда будет страдать из-за нарушенных клятв, но я должна что-то изменить. Думаю, что сойду с ума, если не изменю. Господь никогда не простит меня, но я не готова постоянно быть несчастной.
Кристиан взял мои руки и отвел от лица.
— Нам суждено быть вместе. Мы осознали это оба, когда в первый раз увидели друг друга. Я довольствовался нашими короткими встречами, пока был уверен, что вы в безопасности. Но не собираюсь стоять в стороне и смотреть, как вы отдаете свою жизнь мужчине, который оскорбляет вас. С сегодняшнего вечера вы моя и навсегда останетесь моей. Ничто и никто не помешает этому.
Я поверила ему — такому родному голосу, прекрасным серым глазам, ясным и уверенным, поверила и доверилась.
— Тогда сегодня ночью сделайте меня своей.
Я чувствовала себя невестой. В тот момент, когда Кристиан дотронулся до меня, поняла, что никто и никогда так не касался меня. Его взор пылал, пока он дрожащими руками вытаскивал шпильки из моей прически. Ничто… ничто прежде не волновало меня так, как осознание того, что я обладаю полной властью над ним. Его губы нежно ласкали мои, хотя я ощущала, как его тело вибрирует от напряжения. При свете лампы он расстегнул мое платье, а я его рубашку. В лесу запела птица.
По взгляду Кристиана я поняла, что понравилась ему. Медленно, мучительно медленно он снял мои юбки, потом корсет. Затем коснулся моих волос и, любуясь, провел по ним пальцами.
— Нарисую тебя такой, какая ты сейчас, — прошептал он. — Для самого себя.
Кристиан поднял меня на руки, его сердце неистово колотилось под моими ладонями, пока он нес меня в спальню.
Лился серебряный свет, воздух пьянил, как вино. Действо не походило на поспешное совокупление в темноте, это был танец — изящный, как вальс, и так же круживший голову. Неважно, каким невероятным это кажется, но все произошло так, словно мы раньше бесчисленное количество раз любили друг друга, словно я каждую ночь упивалась этим твердым настойчивым телом.
Я попала в мир, в котором никогда не была, и все же он выглядел мучительно прекрасным и родным. Каждое движение, каждый вздох, каждое желание было естественным, как дыхание. Даже когда безудержность Кристиана ошеломила меня, красота не исчезла. Поскольку он подарил мне этот мир, я осознавала, что нашла именно то, что ищет каждая живая душа. Истинную любовь.
Невыносимо тяжело было покидать его. Уже пообещав друг
С собой возьму немногое. В тишине перед восходом солнца я упаковала маленький чемодан. Няня могла бы помочь уложить необходимые детские вещи, но я хотела сделать это сама. Возможно, как символ независимости. И, возможно, именно поэтому вспомнила об изумрудах. Это ожерелье — единственный из подарков Фергуса, который я считаю своей собственностью. Временами я терпеть их не могла, воспринимая как награду за рождение долгожданного наследника.
И все же они принадлежат мне, так же как и малыши.
Я не думала об их денежной ценности, когда доставала, держала в руках и любовалась блеском в свете лампы. Изумруды достанутся моим детям, потом детям моих детей, станут символом свободы и надежды. И любви.
Уже совсем рассвело, надо спрятать их вместе с этим дневником в безопасном месте, пока снова и окончательно не воссоединюсь с Кристианом.
Глава 10
Женщина казалась древней и выглядела хрупкой и ломкой, как старинное стекло, сидя в тени скрюченного вяза возле нахальных анютиных глазок, которые грелись в солнечных лучах и флиртовали с жужжащими пчелами. Обитатели Мэдисон-Хауса прогуливались по вьющимся каменным дорожкам через лужайки. Некоторых в инвалидных колясках толкали перед собой родственники или обслуживающийся персонал, другие — парами или в одиночку — осторожно брели сами, с оглядкой на возраст.
Пели птицы. Долгожительница слушала их, кивала сама себе, в пальцах, не собирающихся сдаваться артриту, мелькали вязальный крючок и пряжа. Она надела розовые слаксы и хлопковую блузку — подарок одного из старших внуков, — так как всегда любила яркие цвета. Кое-что не меняется с годами.
Потемневшая кожа была такой же морщинистой и мятой, как старая карта. Пару лет назад она жила самостоятельно, обихаживала сад, готовила еду. Но после неудачного падения, в результате которого почти двенадцать часов пролежала на кухонном полу, беспомощная от боли, поняла, что пришло время изменить жизнь.
Упрямая и не привыкшая ни от кого зависеть, она отказалась от предложений нескольких членов большого семейства переехать к ним. Раз уж не в состоянии жить одна, то будь она проклята, если станет для кого-то бременем. Здесь вполне комфортно, как в налаженном уютном доме, да еще и приличное медицинское обслуживание. В Мэдисон-Хаусе у нее собственная комната. И пусть работа в саду осталась в прошлом, по крайней мере, никто не мешает наслаждаться цветами.
При желании можно пообщаться с кем-то или уединиться, если компания не нужна. Милли Тобиас полагала, что, дожив до девяноста восьми лет, заработала право выбирать.