Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Теперь нужно было позаботиться о ночлеге. А поскольку нам предстояло задержаться в Окуловке, жилье хотелось найти удобное и тихое.
Это оказалось совсем не просто. Военный комендант в ответ на нашу просьбу пожал плечами. «Устраивайтесь, как все, — сказал он, — это зависит от вашей личной инициативы». И между прочим посоветовал переговорить с частниками: может, кто уступит угол или комнату. Одним словом, комендант умыл руки.
Чтобы не ходить гурьбой, мы разделились на две группы. Я и Кругляков пошли по одной улице, Докучаев и Ваганян — по
Мы обошли много домов, но не только свободной комнаты, а даже угла нам никто предложить не мог. Даже представительный Кругляков ничего не мог поделать: он смело стучал в дверь и вскоре возвращался ни с чем.
Дома были набиты до отказа: военными, беженцами, командировочными, в общем, самыми разными людьми, которых война согнала с насиженных мест.
Наступил вечер, а мы — замерзшие и голодные — безуспешно пытались найти пристанище. Потеряв всякую надежду, мы решили вернуться к коменданту и атаковать его самым решительным образом. Не могли же мы ночевать на улице!
Только мы собрались идти на вокзал, как кто-то меня окликнул. Я оглянулся и увидел старого знакомого железнодорожного мастера младшего техника-лейтенанта Пересыпкина. Раньше мы вместе служили на бронепоезде, и я был рад его видеть. Внешне он по-прежнему походил на штатского, ничего не было в нем военного, ровным счетом ничего. Был он, как всегда, плохо выбрит, в разбитых сапогах, в старенькой шинели и помятой фуражке.
— А ты все такой же! — засмеялся я.
— А зачем мне меняться, я к военной карьере себя не готовлю, вон мое дело, — он протянул руку в сторону железной дороги.
Мастер он был действительно отменный. Дело свое знал отлично. Его проницательность опытного путейца и знатока подвижного состава не раз выручали наш бронепоезд. Когда самолеты противника взрывали пути впереди и сзади бронепоезда и, прикованные к месту, мы становились превосходной мишенью, Пересыпкин со своей небольшой бригадой делал чудеса: или в мгновение ока восстанавливал дорогу, или, если этого требовали условия, прокладывал объездной путь, и бронепоезд уходил из-под обстрела.
Этот долговязый сутулый человек, невзрачный и немногословный, с длинными, словно грабли, руками, с сильными плечами и черными лохматыми бровями, был добрым отзывчивым малым.
Узнав о нашей беде, Пересыпкин тут же предложил пойти с ним. Оказалось, что в трех километрах отсюда он вместе с тремя другими командирами бронепоезда жил в доме у какой-то дряхлой старушки.
Выбора у нас не было, и мы молча последовали за младшим техником-лейтенантом. Правда, вместо трех километров мы протопали все семь, но дом нам понравился: просторный, совсем не разрушенный, теплый и чистый.
Когда мы вошли во двор, капитан Яблочкин, заместитель командира того же бронепоезда и командир прожекторного взвода, и лейтенант Сенаторов пилили дрова и о чем-то беспечно переговаривались.
— Кто служит, тот и тужит! — при виде нас загремел великан Яблочкин, который в своей широкой гимнастерке без пояса казался еще крупнее. Рядом с ним
Выяснив причину нашего появления, Яблочкин, которого я знал лишь понаслышке, еще больше развеселился и громогласно заявил:
— Если хотите войти в нашу компанию, ставьте пол-литра. Картошку нам бабушка почистит, селедку — мы с Сенаторовым… Идет?
— Идет! — ответил Кругляков, лукаво подмигивая.
— Эй, бабуся! — загремел Яблочкин.
Бабушка оказалась маленькой, тщедушной. Закутанная в шаль старушка вышла на крыльцо и ласково нам улыбнулась.
— Принимай новых гостей, бабуся! И свари нам немного картошки, из общих запасов. Только не гнилой, как в прошлый раз.
— Я такая же хозяйка, как и вы, — прошамкала старушка и многословно, как все пожилые люди, принялась рассказывать историю дома. До войны он, оказывается, принадлежал некоему инженеру-путейцу. Где теперь он сам и его семья, старушка не знала.
Она проводила нас в дом. Мы засучили рукава, растопили печь и уселись за стол вокруг чадящей керосиновой лампы с треснутым стеклом.
Запасливый Кругляков достал из вещмешка пол-литра спирту, ловко крутанул бутылку и, когда манящая жидкость вспенилась, хлопнул бутылкой об стол, громко воскликнув: «Никаких зверей, кроме тараканов!» Это была его любимая присказка, бывшая признаком как волнения, так и самого доброго расположения духа.
При виде бутылки Яблочкин широко раскрыл глаза. Взял ее бережно в руки, внимательно оглядел, потом привычным движением, точно так же, как Кругляков, крутанул, взболтав содержимое, и, подняв вверх, посмотрел на свет.
— У-ух ты! — выдохнул он восхищенно. — Не меньше шестидесяти градусов. — Можно было подумать, что он держал в руке шедевр искусства.
— Нет, друг, здесь все семьдесят, — поправил его Кругляков, отобрал бутылку и снова покрутил ее.
Пересыпкин, смешно наморщив лоб, не отрываясь смотрел на волшебную бутылку. Краснощекий лейтенант Сенаторов блаженно улыбался, а Докучаев и Ваганян с таким интересом следили за каждым движением рук нашего интенданта, как будто он держал не спирт, а живую воду.
Кругляков, очень довольный впечатлением, которое произвела его заветная поллитровка, не просто поставил бутылку, а благоговейно воздвиг ее на стол.
Вскоре на пороге показалась старушка с большим закопченным чугуном, доверху полным вареной картошки в мундире. Сверху на помятой алюминиевой тарелке лежала мелко нарезанная, обложенная луком селедка.
Яблочкин кинулся к бутылке, но Кругляков опередил его, обеими руками схватившись за горлышко.
— Я сам разолью, — тоном, не допускающим возражений, проговорил он.