Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Зал был переполнен. Мы с трудом прокладывали дорогу к противоположной стене, вдоль которой стояли в ряд длинные лавки.
Впереди двигался капитан Полтавцев, выделяясь из всех ладной плечистой фигурой и огромным соломенным чубом.
Следом за капитаном шел его любимый комвзвода, старший лейтенант Матюшин, молодой, коренастый крепыш с мощной шеей, еще более мощными челюстями и такими зубами, какими, казалось, можно было перемолоть любую кость.
Матюшин с готовностью хохотал над каждой шуткой командира. Может быть, Полтавцев потому и водил его за собой. Хотя надо сказать, что старший
За Матюшиным следовал я.
Теперь я и себя опишу, чтобы вы лучше могли представить, в каком виде я предстал перед тамошним обществом: долговязый, сутулый, с длиннющими ручищами, я не знал, куда их девать, и то и дело засовывал в карманы.
На мне были огромные кирзовые сапоги, с трудом добытые старшиной, так как нога моего размера — большая редкость.
Теперь представьте себе мою физиономию: нос-рубильник, уши как шницеля, волосы ежиком и длинные черные бакенбарды. И черт меня дернул как раз тогда отпустить эти бакенбарды!
Шея, сами изволите видеть, у меня крепкая, вся в складках, как у буйвола. Ребята говаривали: «Тебе на шею, Пересыпкин, можно карусель повесить».
Гимнастерка на мне просторная, портупеи едва хватает. А моей шапкой можно было покрыть две головы обычного размера.
Мы с кругленьким коренастым Матюшиным походили на Пата с Паташоном. У нас даже был подготовлен шуточный номер. Полтавцев, улучив минуту, пробирался к гармонисту и шептал ему на ухо: «Сыграй-ка, братец, краковяк!» Только раздавались звуки краковяка, прежде чем кто-либо пускался в пляс, мы с Матюшиным вываливались в круг и…
Ну и давали мы жару, прямо скажу!..
Пол прогибался у нас под ногами, дрожали окна и двери, народ ревел от восторга, а наш командир капитан Полтавцев задыхался от хохота…
Я отплясывал за мужика, Матюшин — за женщину. Движения у него делались мягкие, вкрадчивые, как у кошечки, а я со всей своей неуклюжестью вышагивал вокруг него, как верста коломенская, точно кол проглотил.
Номер этот мы повторяли не раз, и всегда с огромным успехом.
Попробуйте представить как следует эту картину, и вы поймете, почему Полтавцев всегда держал нас под рукой.
Наш командир был человек гордый и честолюбивый. Такие любят выбирать себе приближенных.
Конечно, имело значение и то, что мы с Матюшиным нередко проявляли себя в бою. А капитан как смелый офицер больше всего ценил в людях две вещи: отвагу в бою и веселье в часы отдыха.
Кроме нас в команду Полтавцева входили еще двое: старшина Петров, бесподобный мастер игры на аккордеоне, всегда опрятный и подтянутый мужчина средних лет, и сержант Михайлов, молодой москвич, ординарец капитана, на редкость ловкий парень, с легкостью справлявшийся с любым поручением командира.
Когда в зале клуба речников прозвучал туш, присутствовавшие все как один обернулись к нам.
Нам уступали дорогу и при этом разглядывали не таясь, во все глаза.
Капитан Полтавцев выступал задрав голову, с довольной улыбкой на физиономии, словно был на балу.
За ним следовал Матюшин. Чтобы не отстать от капитана, старшему лейтенанту приходилось семенить ногами, и это делало его коренастую фигуру еще забавнее.
Но все-таки самое сильное
— Ладно, ладно, ты не слишком прибедняйся, — сжалился над рассказчиком Сенаторов.
— …Только мы пробрались в конец зала и встали в углу, как угол сразу опустел — нам вежливо уступили место.
Все смотрели на нас.
Такое внимание явно доставляло удовольствие капитану, он чувствовал себя как рыба в воде.
— Ну, пора оценить боевую обстановку, — сказал Полтавцев и, заложив руки за спину, принялся неторопливо оглядывать зал.
Гармонист заиграл фокстрот.
Не успел я и глазом моргнуть, как Матюшин подхватил сидевшую неподалеку полненькую девушку, Михайлов куда-то исчез, а Петров пригласил какую-то женщину примерно своих лет.
Не прошло и минуты, вижу — среди танцующих покачиваются их улыбающиеся физиономии. Они танцевали так старательно, с таким явным удовольствием, словно в жизни не делали ничего приятнее и важнее этого.
В углу остались только мы с Полтавцевым. Я тоже направился было к стоявшей неподалеку крупной дебелой бабе, но капитан схватил меня за локоть.
— Дикари! — прошипел он. — Все разбежались! Останься! Стой здесь!
Что было делать?
«Ну, ладно, — подумал я, — не стоит его огорчать…»
Полтавцев внимательно разглядывал женщин, но ни одна из них не задерживала его внимания.
К этому времени кончился первый танец.
Наши танцоры вернулись довольные и, сдерживая возбуждение, негромко делились впечатлениями.
Во время следующего танца повторилось то же самое: ребята при первых же звуках гармони бросились врассыпную, а Полтавцев по-прежнему стоял, заложив руки за спину, и выбирал себе партнершу. Теперь он оглядывал женщин, сидевших вдоль стены на лавках. Он всегда вел себя так: пока на кого-нибудь глаз не положит, не танцует. Ну, а я топтался подле него и то и дело засовывал руки в бездонные карманы своих галифе.
После третьего танца наконец-то капитан сделал стойку. Я заметил это по выражению его глаз. Проследил за его взглядом и в дальнем углу зала увидел рослую крепкую женщину с удивительно красивым, я бы сказал — величаво-красивым лицом.
У капитана было чутье на красивых женщин, собачий нюх: если б их всех упрятали в подземелье, он бы и там их учуял.
— Теперь и мы потанцуем! — проговорил он и хлопнул по плечу старшину Петрова.
Петров все понял без слов — не в первый раз мы вместе ходили на танцы. Он протолкнулся к гармонисту и что-то шепнул тому на ухо. Гармонист, худенький молодой парнишка, с готовностью вскочил и протянул гармонь Петрову, а сам отошел к дверям и извлек из кармана кисет. Петров неторопливо приладил гармонь, потом взял несколько неожиданно громких аккордов. Красивые, стройные звуки наполнили зал. Люди притихли. Все почувствовали, что гармонь попала в руки мастера.