Любовь поры кровавых дождей

Цицишвили Георгий Шалвович

— Молодец, Пересыпкин! — по-свойски крикнула она мне. — А я думала, не дождешься, сбежишь…

— Что вы, Ирина Павловна! — горячо возразил я. — О лучшем месте я и мечтать не мог… Даже если палкой будете гнать, не выгоните.

— Надеюсь, не шутите? — смеясь проговорила Ирина.

На этот раз она мне показалась совсем другой: естественней, проще, веселей и моложе…

Есть женщины, которые очень много выигрывают от домашнего окружения. Вне дома они как-то никнут, бледнеют, теряют привлекательность. Но есть и такие, которые вне дома сверкают, как камень

чистой воды, а дома тускнеют и гаснут.

Дроздова сверкала всюду.

Если вчера в клубе она показалась мне несколько гордой и неприступной, то дома, оставаясь такой же красивой, она сделалась как-то теплей и милей.

— Хоть кругом война, но благодаря стараниям моей матушки варенья у нас вдоволь. Еще с прошлогодними запасами не разделались. Я вас напою таким чаем — всю жизнь будете помнить!..

— Ирина Павловна, вас я и так буду помнить всю жизнь.

— Смотрите-ка! Да он, оказывается, льстец…

— Клянусь честью, я говорю правду!

— Пересыпкин, я чувствую, ты скоро начнешь в любви признаваться! — Дроздова подбоченилась с улыбкой и выгнула бровь.

— Что вы, Ирина Павловна! — смутился я. — Разве человек с моей внешностью посмеет признаться вам?.. Даже если все сердце изболится, ни словом не заикнусь!..

— Ах, бедняжка!.. Мама, ты слышишь, как он прибедняется!

— Что толку в красоте? — вмешалась старушка и встала. — Вон полюбуйся, на стене фотография висит. Такого красавца, верно, в столицах поискать, а что толку? Всю жизнь нам отравил, всю душу заплевал… Прости господи! — поспешно добавила она и перекрестилась.

— Мама! — коротко осекла ее Ирина.

— Ладно, ладно, молчу… Пойду самовар поставлю. — И, по-старушечьи медленно шаркая шлепанцами, она пошла к дверям.

Я посмотрел, куда указывала старуха. Со стены на нас, зажав в зубах папиросу и обеими руками опираясь на велосипед, холодно смотрел мужчина с зачесанными назад волнистыми волосами.

Я подошел к фотографии и присмотрелся повнимательней: френч с нагрудными карманами, между карманами и пуговицей провисала цепочка, высокие сапоги, галстук. На галстуке блестящая булавка. Мужчина был рослый, красивый, с большими глазами, смотревшими холодно и надменно.

— Муж? — спросил я и кивнул на фотографию.

— Был, — задумчиво ответила она.

— А теперь?

— Погиб под Москвой.

— Вы любили его?

— Пересыпкин, — после недолгого молчания Дроздова укоризненно взглянула на меня, — вы знаете, что такое такт, воспитанность, деликатность?

— Приблизительно и неточно, — признался я.

— Это верно. Хорошо, что вы хоть сознаетесь… но признавать свои недостатки еще не все. Человек должен быть деликатным. Не только внешне воспитанным, но именно и прежде всего деликатным. Деликатный человек знает, что и когда можно спросить. В вашем вопросе, хотите вы того или нет, проявляется ваша человеческая природа. Каждый вопрос прежде всего характеризует того, кто его задает, показывает, что он за человек. Вы меня поняли?

— Так хорошо мне еще никто ничего не объяснял.

— Мой муж был человеком с трудным,

сложным характером. И в тех, кто его знал, он вызывал сложные, противоречивые чувства. Иногда чрезвычайно выигрышные для себя, иногда слишком враждебные. Его жизнь — трагедия способного, честолюбивого эгоиста. Трагедия человека, который не только казался себе значительнее и больше, чем был на самом деле, но который всячески требовал, чтобы его именно так и ценили, ни на йоту меньше… Трудно жить с таким человеком. Такие люди утомляют. Я тоже устала…

Мы довольно долго сидели молча. Потом веселье словно опять вернулось к Ирине, и она полушутя-полусерьезно спросила:

— Скажите, Пересыпкин, вы тоже такой?

Я невольно развел руками:

— Какие у меня, Ирина Павловна, достоинства, чтоб возгордиться и от людей почестей требовать? Я человек простой, из крестьян, полуграмотный, железнодорожник и к тому же вот с такой смешной внешностью…

— Будет вам! Будет! Не грешите против господа! — осекла меня старушка, с самоваром в руках вошедшая в комнату. — Чрезмерная гордыня так же нехороша, как и чрезмерная скромность. Что в вас смешного? Не говорите так! Грех это.

— Это у него прием такой, ты не поняла, мама. Такая скромность паче гордости. Он же шут…

Удивительно, что такие обидные слова ничуть не задели меня, напротив, радость шевельнулась в моей груди. «Видно, ты не так уж плох, Пересыпкин», — подумал я.

Такого вкусного чая я и впрямь никогда не пил. Хотя был он заварен из черники, но как хорош! А варенье!.. Какое только душе угодно! Я и вкус-то варенья успел позабыть…

Мы беседовали допоздна. Старушка вспомнила своего мужа — он, оказывается, работал директором той самой фабрики, которую теперь возглавляла Ирина.

Фабрика находилась километрах в пятнадцати, и Ирина ездила на работу и с работы в пролетке.

— Летом, — восторженно рассказывала она, — стоит мне проехать по нашим полям, надышаться воздухом, любую усталость как рукой снимает. Часто недосыпаешь, спишь часа три-четыре, но только дохнет на меня родной ветерок, я опять полна сил, как после санатория…

Мать Ирины принялась убирать посуду. Я встал, собираясь уходить. Было уже поздно.

— Куда вы в такую темень? Переночуйте у нас, а завтра и поедете, — простодушно предложила мне добрая старушка.

Я взглянул на Ирину. Кажется, гостеприимство матери пришлось ей не очень по душе.

— И правда, — неохотно поддержала она. — Ночи темные, останьтесь. Мы постелем вам вон там, у печки.

Я немного поломался: боюсь, мол, причинить вам беспокойство, но в конце концов согласился.

Старуха передвинула к печке широкую тахту, постелила на ней постель, пожелала спокойной ночи и ушла к себе в комнату.

А я и ее дочка продолжали беседовать.

Ирина рассказывала мне о своих делах, о людях с фабрики и подругах, об их труде. А я говорил о себе… Потом мы коснулись более далеких тем, вспомнили наше детство, юность, и когда взглянули на часы, было уже далеко за полночь. А расставаться, похоже, нам обоим не хотелось…