Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
По его словам, фашисты всего лишь пытаются выявить наши противотанковые силы, уточнить возможность перехода через брод. Когда Евжирюхин замолчал, я спросил его, что же мне делать дальше, какова цель моего пребывания здесь, но генерал ничего определенного не ответил и поспешно повесил трубку.
Сомнений больше не было: смутное чувство, что мне не доверяют, не было ложным. Однако невозможно было понять: почему все-таки послал меня сюда Евжирюхин, какую он цель преследовал?
Я думал об этом, а сам ни на секунду не прерывал наблюдения. Любопытно, что мрачные, тяжелые думы о себе сейчас казались
С того берега, где в высоких зарослях виднелись башни и орудийные хоботы четырех танков, вдруг потянулись кверху мягкие клубы черного дыма и лениво расползлись над землей. Спустя мгновение ветер поднял их в воздух, смешал. Вскоре вся местность, где притаились танки, была окутана черной пеленой. Ясно, немцы зажгли дымовые шашки, чтоб под их прикрытием либо атаковать наш берег, либо повернуть обратно.
Когда дым рассеялся, танки уже исчезли. Словно ожидая этой минуты, прекратила огонь вражеская артиллерия, и снова наступила тишина. Я говорю — тишина, ибо на глухой грохот дальнобойной артиллерии, взрывы снарядов и короткий треск пулеметов никто уже не обращал внимания. Да, это была тишина, хотя и относительная.
Мне нужно было послушать командиров батарей. Разговаривая с ними по телефону, я отметил в себе какую-то перемену. Хуже нет, когда люди повторяются, раньше я этого никогда не делал, что же теперь со мной приключилось? Неужели меня, словно какого-то «генерала без армии», обуял подсознательный страх, что люди с первого раза не поймут мои слова? Потом я подписал небольшой рапорт, который надлежало послать Евжирюхину, и вдруг ощутил страшную усталость и пустоту. Ведь так или иначе, но командиром-то полка был Яхонтов, и каждая батарея тоже имела своего командира.
А каковы же мои полномочия? Ведь на их месте я, разумеется, не позволил бы никому вмешиваться в мои дела. Так по какому праву я буду вмешиваться в их действия, тем более что пока, согласно сложившейся обстановке, они поступают правильно.
Мне еще никогда не приходилось находиться в таком двусмысленном положении. С одной стороны, я облечен определенной властью, согласно уставу мне подчиняются полки, с другой — я сейчас был не у дел.
«В самом деле, зачем послал меня сюда Евжирюхин? — вновь закружились в моей голове прежние мысли. — Он не хотел, чтоб я был рядом!» Это говорил уже не я, а кто-то другой, затаившийся во мне. Твердил упрямо, с каким-то циничным злорадством.
«Почему же?»
«Думает, что я назначен для того, чтоб наблюдать за ним, и только жду момента, когда он поскользнется?»
«Как он может так думать! — возмущался я. — Разве его ошибка — не моя ошибка также? Кто определил грань между командиром и его штабом?»
«Эх, майор, майор, как вы молоды!» — услышал я ненавистный смешок подполковника Яхонтова.
Я решил тотчас отправиться на одну из батарей и остаться там. Из штаба по прямой линии со мной могут связаться и на батарее. Свой выбор я остановил на второй батарее. Правая колонна танков шла в начале боя прямо к ней. Фашисты любят методический повтор, возможно, они снова направятся именно к батарее Светловидова. Решено: перебираюсь к Светловидову!
Я направился к машине за шинелью и полевой сумкой,
В небе в одном направлении, на одной высоте и в едином порядке летели вражеские бомбардировщики. Только теперь их было значительно больше…
Затаив дыхание следили бойцы за черными, закоптелыми огромными бомбардировщиками.
Как и в первый раз, они пытались захватить нас с двух сторон в клещи. Но если утром они бомбили дальний берег Назии, то теперь взрывы громыхали на нашем берегу. В ответ отчаянно загрохотали среднекалиберные зенитки, загавкали тридцатисемимиллиметровые автоматические пушки.
Но вскоре их не стало слышно в ужасающем грохоте сыпавшихся на землю бомб.
Теперь мы были бессильны.
Теперь уже все зависело от случая.
Я всем телом прижался ко дну сырого окопа, втянул голову в плечи, но грохот пронизывал все тело, разрывал уши.
Рядом со мной упал какой-то солдат, прижался ко мне. Его била дрожь. Спустя время на нас навалился еще один боец, отчаянно матеря кого-то.
А вокруг все громыхало и ходило ходуном. Я видел, как багровые языки пламени разрезали пелену дыма и пыли. Мы задыхались от запаха гари, окоп дрожал от взрывов, как дрожит рыхлое брюшко толстяка во время внезапного кашля.
Я поднял голову. Мой сосед, в форме танкиста и в шлеме, стоял на четвереньках, странно вытянув тело и закрыв глаза. Мне стали противны и сам я, и эти обезумевшие от страха люди.
— Встать, мерзавцы!
Танкист утер нос рукой, виновато улыбнулся и, точно оправдываясь, спокойно сказал:
— Ну скажите, разве хочется принимать такую смерть? — В его твердом взгляде, во всем его облике уже не было страха.
Трудно было поверить своим глазам: куда девался тот, с закрытыми глазами, сопливый и испуганный, которого я видел минуту назад? Неужели это он же, спокойный, сильный, бесстрашный?
— Что сделаешь, лежа в окопе, когда враг грозит с неба, а у тебя руки коротки, — пробасил второй боец. Это был высокого роста блондин. Он тоже сел в окопе, скрестив ноги, как Будда, и такой же спокойный и величественный, как индусский бог, безмятежно, не торопясь скручивал самокрутку.
Мне стало стыдно за мой грубый окрик. Ведь я был испуган не меньше их. Их минутное замешательство объяснялось не трусостью, но вынужденной пассивностью, бездейственным ожиданием смерти. Если бы враг, зримый и доступный, предстал лицом к лицу, будьте уверены, ни один из них не дрогнул бы, не испытал бы горьких постыдных минут.
И снова мне стало стыдно за свою поспешность. Видимо, кадровые военные, подобно старым педагогам, склонны поучать и наставлять.
— Пусть никто не думает, что ему страх неведом, — глухо, словно про себя, проговорил танкист, — страх живет в сердце каждого, но у одних людей хватает сил его преодолеть, а другие подчиняются ему, и надолго…
Я кивнул головой, потому что был полностью с ним согласен.
«Трус тот, — думал я, — кто не может подавить страх, становится его рабом и теряет голову. А мужество в том и заключается, чтобы заглушить в себе минутную слабость, наперекор всему, совершить смелый поступок».