Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
— Ошибаешься, Тамарочка, они везде бывают, — хихикнула Роза.
— Майор, я на вас надеюсь! — повторила Нина Георгиевна.
Мы вышли на улицу и попали в объятия приятной ночной прохлады.
Была ранняя осень.
Недавно прошел дождь, тут и там стояли лужи. Помогая Тамаре перепрыгнуть через одну из них, я поддержал ее под руку, и снова обожгла меня свежая упругость ее тела. От волнения я лишился дара речи, и мы шли молча, как будто поссорившиеся дети.
Я готов был отдать полжизни, только бы знать, о чем она думает. Мы так и дошли до места, обменявшись
…После того вечера я долго не видел Беляеву.
Как-то раз мне сообщили, что Дому офицеров передана богатейшая библиотека известного русского богача эмигранта. Я так истосковался по книгам, что на следующий же день отправился в город, не убоявшись тряской разбитой дороги, по которой предстояло проделать более двухсот километров.
Библиотекарша, неприветливая особа в штатском, меня не пропустила: «Книжный фонд еще не переписан. Заходите через месяц».
Тогда я пошел к начальнику Дома офицеров и после долгих уговоров получил разрешение ознакомиться с книгами.
Когда я вошел в огромную комнату, служившую книгохранилищем, я увидел несколько человек, суетившихся среди книжных полок. Это были такие же заядлые книголюбы, как и я, таким же способом сюда проникшие.
Достаточно было окинуть взглядом полки, чтобы убедиться в богатстве библиотеки. Я забыл обо всем на свете и погрузился в мир, знакомый и любимый мной с детства.
Я припал к книгам, как жаждущий припадает к ручью. Держать в руках знакомые сочинения классиков было так же приятно, как после долгой разлуки встретиться с родными. Я как лунатик бродил вдоль полок, готовый прижать к груди любую из книг. И как раз в ту минуту, когда я взял в руки роскошно изданный том Ренана, меня окликнул знакомый голос:
— Я вижу, майор, вы тоже любите книги…
Я поднял голову и обомлел: передо мной стояла Тамара Беляева…
Я покраснел, смешался, не мог смотреть ей в глаза.
Наверно, она заметила мое смущение и смягчилась. Некоторым женщинам это свойственно: если мужчина действует излишне атакующе, она отступает, если же он смущается и теряется, она берет инициативу в свои руки.
В тот день Беляева мне показалась совсем другой: простой, ласковой, теплой.
Мы долго беседовали, и любовь к литературе как-то сразу нас сблизила. Тамара сказала, что через несколько дней едет в Ленинград на какое-то совещание. Она радовалась, что навестит старого отца.
Это сообщение меня буквально окрылило. Дело в том, что мне тоже предстояла поездка в Ленинград — меня вызывали на инструктаж командиров артиллерийских частей: нас должны были ознакомить с трофейной немецкой техникой.
— Я тоже еду в Ленинград, — осторожно сказал я.
— Правда? — вскинула на меня удивленные глаза Тамара, но тут же добавила сдержанно: — Очень приятно.
Выяснилось, что мы оба мечтаем попасть в Мариинку и вообще любим театр, музыку и кино…
Предстоящая встреча в Ленинграде наполняла меня восторгом.
В назначенный день и час мы встретились на Фонтанке и пошли бродить по дорогим нашему сердцу улицам Ленинграда. Блокада была
Оказалось, что мы оба больше всего на свете любили волшебный город на Неве. Побродив по Летнему саду и выйдя на набережную около Зимнего, Тамара вдруг оперлась о гранитные перила и с таким чувством начала читать «Медного всадника», что меня буквально опьянил пушкинский стих. Когда же она дошла до бесконечно любимых мною строк, я почувствовал дрожь и по спине забегали мурашки. А Тамара все читала:
Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит, Твоих оград узор чугунный, Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный, Когда я в комнате моей Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла…Потом мы долго стояли рядышком и молча глядели на Петропавловскую крепость…
— Знаешь что, — предложила вдруг Тамара, — зайдем к нам! Попробуешь моих пельменей и с отцом познакомишься.
Я так быстро согласился, что испытал неловкость от собственной поспешности.
На Васильевском острове мы остановились перед огромным серым зданием. Пешком поднялись на четвертый этаж (лифт был давно забытой роскошью!) и позвонили возле одной из дверей.
Нам открыл пожилой, очень худой мужчина с накинутым на плечи старым английским пледом и в черной академической шапочке на голове. Он сперва как будто не поверил глазам, отступил на шаг, поднес ладонь к глазам, потом всплеснул руками и, обхватив руками голову Тамары, трижды ее поцеловал.
Дверь в комнату осталась открытой, и я, невольно взглянув туда, удивился обилию картин на стенах.
— Это известный художник Суровцев, — шепнула мне Тамара.
В конце темного коридора на пороге другой комнаты стоял высокий сутулый старик с пышной седой бородой и густыми бровями, с золотым пенсне на носу и напряженно вглядывался в темноту.
— Папочка, ты меня не узнаешь?
Старик, качаясь, сделал два поспешных шага и наверняка упал бы, если бы не Тамара. Она стремглав бросилась к нему и поддержала за талию.
— Моя девочка, родная моя, господи, какое счастье, — старик распахнул объятия, прижал Тамару к груди.
Они долго стояли обнявшись. Старик дрожащей рукой поглаживал дочь по плечу.
Я почувствовал себя лишним, незваным свидетелем встречи близких людей. Из неловкого положения меня вывела Тамара.
— Папа, это мой товарищ, майор Хведурели, знакомься.
— Очень приятно, — засуетился старик и быстро протянул мне свою стариковскую костлявую руку. — Прошу вас, — повторял он, отступая назад и приглашая меня в комнату.