Любовь с первой строчки

Русских Анна

– Аня, звонил Михаил Михайлович, у него пропал блокнот с записями, он очень расстроен, говорит, наверное это ты взяла, так что верни.

– Почему, на каком основании вы меня обвиняете?

– А почему ты повышаешь на меня голос?

Разговор не получается. От меня как будто требуют извинений или оправданий, но ни того, ни другого предоставить я не могу. Уснуть тоже не могу, все ворочаюсь, все думаю, куда же пропал злосчастный блокнот? Может быть, уборщица нашла на полу и выбросила, может он лежит за кроватью, под тумбочкой? Почему мой писатель обвинил меня, не поговорив со мной предварительно? Я плачу в подушку и долго не могу успокоиться, представляя, как Чулаки злится, быть может ругает меня последними словами.

Рано утром звонок: "Анечка,

у меня все есть, чувствую себя хорошо, можешь не приезжать"

– Как не приезжать, а блокнот вы нашли?

– Не нашел, искал поверхностно, на четвереньки конечно не вставал.

– Срочно еду, чтоб встать на четвереньки и найти блокнот.

– Ну, я просто подумал...

...но я кладу трубку и на ходу одеваюсь. Блокнот нашелся быстро, с трудом вытаскиваю его из-за батареи, перевернутый вверх страницами, на белом фоне стен - он действительно трудно различим. Поднимаюсь с колен, отдаю блокнот писателю и с каменным выражением лица даю понять, что мне пора. Чулаки продолжает робко оправдываться:

– Анечка, я подумал, что все могло произойти случайно.

– Нет, не могло.

– Анечка, ты не так понимаешь, была бы ты мне чужой, я бы вовсе не стал ничего тебе говорить о пропаже.

Но я решительно направляюсь к выходу, распахиваю дверь, и... торможу. Только на секунду представляю, как я ухожу, захлопнув за собой дверь, а Чулаки остается сидеть в кресле......Один..

Возвращаюсь, беру писателя за руку и тихо произношу:

– Не хочу с вами ссориться, давайте все забудем.

Некоторое время мы молча смотрим друг на друга. Долго, очень долго, молчим, в груди у меня бухает неровно, и так громко, что кажется, каждый удар может стать последним. Вовремя объявляют приглашение на обед. Чулаки встает первым, тянет меня за руку, - и мы выходим из палаты. Когда идем по коридору и когда едем в лифте - нежно сжимает мне пальцы. Уже в столовой слышу от него новость: впереди еще одна операция, третья по счету. "Врачи хотели на время отправить домой, чтоб долечивать глаз после Нового Года, но решили все доделать, а потом выписывать" А я-то хотела уйти и оставить его одного, ведь Нина еще болеет и не приходит.

В день операции я приехала рано. В оперблок, который находится на первом этаже, идем своим ходом. Там Михаилу Михайловичу дают одноразовую рубашку, брюки, бахилы и колпак на голову. Помогаю Михаилу Михайловичу одеться. Завязывая бахилы, замечаю:

– Вы сейчас похожи на хирурга.

– Да, здесь, в оперблоке мы уравнены с врачами во внешнем виде.

Домашнюю одежду забираю, целую моего писателя, и его уводят вглубь помещений.

Время тянется медленно, очень медленно. Хожу по коридору туда-сюда, туда-сюда. Двери грузового лифта периодически открываются, и в кресле-каталке одного за другим везут оперированных, и каждый раз это оказывается не Михаил Михайлович. Время растягивается до бесконечности, и я не помню, сколько минут или часов прошло с момента начала операции. Вижу, сестра везет очередного больного, но я не сразу узнаю моего писателя. Он дремлет, лицо у него незнакомое, чужое, голова склонилась к плечу. Вместе с медсестрой помогаем ему лечь в постель, я надеваю на него свитер, так как в палате холодно. Накрываю одеялом.

– Как самочувствие?

– Все хорошо.

... Но беспощадно зрение,

И беспощаден слух

Иногда смотрю без посредников

Иногда становлюсь не глух

Люди не хором поют, а вразброд

Мечется наш бесчисленный род..

Где?

Что?

Куда?

На следующий день мы снова рядом. Он улыбается,

судя по всему - ждал меня, рад видеть. Говорим о его книгах. Я возмущаюсь тем, что во всех его романах трагический финал, и в "Хароне", и в "Отшельнике", и в "Большом футболе".

– А в новом романе какой финал?

– Обычно все литературные романы заканчиваются либо смертью, либо свадьбой.

Внимательно всматриваюсь в его лицо и безнадежно пытаюсь разгадать: свадьбу или смерть уготовил писатель Чулаки своим героям. Неожиданно он загадочно улыбается:

– А знаешь, я вообще не чувствую себя несчастливым.

Я радостно подпрыгиваю:

– Что я слышу?! Да это просто фраза года!

В день выписки приезжаю в полдень. Михаил Михайлович сидит в кресле, сумка собрана. Наше маленькое приключение в ЦЗ закончено. В процедурном кабинете ему меняют повязку, он получает напутствие от лечащего врача, дарит хирургу заранее приготовленную книгу "Большой футбол Господень", и мы спускаемся вниз на лифте. Какое-то время крутимся возле стойки на первом этаже, ждем выписных документов, все как в первый день, только наоборот, сейчас мы выписываемся. Чулаки получает на руки бумаги, платит деньги за проживание в гостинице. Оказывается, прошло три недели! Одеваемся и выходим на улицу. Легкий мороз покалывает щеки, от стужи перехватывает дыхание. Машина ждет нас на Гашека, неподалеку от входа. Усаживаемся, включаю зажигание, печку, магнитолу, и под "Belive!" Элтона Джона, направляемся в Металлострой.

Долго молчим. Чулаки никогда не задает мне вопросов про мою личную жизнь, и я робко сообщаю, что на праздники уезжаю к маме, чтоб отметить сразу Новый Год и мамин юбилей. В знаменитом желтом блокноте я предусмотрительно записала телефон, в надежде, что писатель снизойдет и позвонит в Вятку.

А пока, пока мы вместе. Не доезжая до Металлостроя, Чулаки просит повернуть налево, в деревню, в сторону реки. Но дорога узкая, встречный поток машин плотный и повернуть не удается. Едем дальше, и уже за Металлостроем поворачиваем направо. Деревенские улицы с однообразными приземистыми избами и заборами, пусты, ни огонька, ни лая собак, все бело от скрипяще-искрящегося снега. Несколько прощальных слов, пожеланий..

"Что же нам делать, Чулаки?" В ответ -- звенящая, студеная, ослепительно-снежная тишина..

Глава 15.

Зима 2002.

Вятка. "Примус". О прототипах.

В Вятке я нахожусь почти две недели. Мои мужчины остались в промозгло-ветреном Питере, - у них работа. А я наслаждаюсь настоящей русской зимой, похожей на ожившую картинку с дорогой палехской шкатулки. В одиночестве брожу по заснеженным улицам, бегущими то вверх, то вниз, заглядываю в закоулки, выискиваю экзотические дворики с покосившимися сараями и поленницами дров. Деревянные дома с резными наличниками, с рыхлыми, нависающими шапками снега на крышах, обдают запахом деревенского быта, из подворотен лают собаки, вдали сверкают золотом купола соборов и церквей. От стужи воздух искрится серебряными кристалликами инея. Встречные девушки, с румяными от мороза лицами, прикрывают варежками носы, а одеты все одинаково: в кокетливые меховые шапки и долгополые зимние пальто с песцовыми воротниками. Иногда вглядываюсь в лица, но уже много лет не встречаю знакомых, а быть может, просто не узнаю. Город равнодушен ко мне, но и я не ностальгирую при виде школы, парка с танцплощадкой и театральной площади с ледяными горками. Долго стою на высокой набережной над Вяткой-рекой с захватывающей дух панорамой на уходящий в бесконечность белый простор.