Любовь с первой строчки
Шрифт:
Новый год встречаем с мамой вдвоем. Откровенничаем, как две старые, добрые подруги, поем песни.
"Пропел гудок заводскоой,
Конец рабочего дняааа,
И снова у проходной
Встречает милый меня
И снова у проходнооой
Встречает милый меня..."
– Мама, я невероятно, неприлично счастлива! Счастлива! И за себя, и за тебя, за всю твою трудную жизнь!
Мое признание похоже
"Пускай любооовь сто раз обмаанееет,
Пускай не стоит ею дорожииить
Пускай онааа печалью стаанееет
Но как на свете без любви прожить..."
5 января собираемся все: близкие, друзья, родные, - 30 человек в уютном кафе. Зал празднично убран, высокая елка упирается в потолок, мигает и мерцает, и будоражит запахом хвои. Звучат тосты, поздравления, стихи, потом - танцы до упаду, игры, застольные песни, лотерея. Я ощущаю себя несколько чужой, почти не пью, и веселье мое искреннее, но не такое буйное, больше сижу, "созерцаю" и немного завидую. Умеют в Вятке расслабиться, "выпустить пар". Захочется тебе "закосить", отменить юбилей, - не получится, сами придут, все принесут, организуют и заставят плясать -- не отвертишься!
С Чулаки созванивались дважды: второго января позвонила я, поздравила моего писателя с Новым Годом, через день позвонил он, оба раза говорили напряженно, с большими паузами, из-за близкого присутствия Нины.
Возвращаюсь в Петербург 8 января, и уже через неделю везу Михаила Михайловича в Центр Зрения. За это время мы с мужем поменяли Гольф на отечественную машину, более новую, хотя как оказалось далеко не лучшую.
Встречаемся на задворках Металлостроя, у пожарной башни. Чулаки садится в машину, не заметив перемены.
Закинув портфель на заднее сиденье, он сразу закрывает глаза, лицо его становится таким непроницаемо-отстраненным, что я затихаю, чуть касаюсь его руки, - и мы едем по назначению. На Ивановской как всегда - пробки, и Сортировочный мост стоит по своему обыкновению плотно, бампер к бамперу. Но нам некуда спешить, мы выехали с запасом времени. Уже при подъезде к клинике сообщаю, что прочитала его роман "Примус". Журналы купила в редакции "Звезды" сразу же, как только они вышли в печать.
– Михаил Михайлович, а вы оказывается настоящий Остап Бендер! Никак не ожидала от вас авантюрного романа.
Чулаки улыбается. "Ну, слава Богу", - я кошу взглядом, пытаясь поймать его выражение, и начинаю свою обычную болтовню. Говорю, что у меня есть по крайней мере две приятельницы похожие на главную героиню.
– А я? Могу ли я считать себя прототипом Джулии?
– На все сто процентов, - с готовностью отвечает Чулаки, не поворачивая головы.
Мне лестно это слышать, и я согласна, что дикий, непредсказуемый нрав героини совершенно мой. Продолжаю делиться впечатлениями, анализирую, разбираю героев по косточкам, мой писатель то и дело кивает головой, лицо его светлеет.
– А какой замечательный финал, это так редко бывает в ваших произведениях. Остается лишь легкая тревога за главного героя, но ведь они вместе, вдвоем с Джулией, а вдвоем им ничего не страшно, все потому, что они полны оптимизма и желания наперекор всему быть счастливыми!
Этот роман Михаил Михайлович начал писать давно, точнее, несколько лет назад, но
Заводим разговор о прототипах, и я вспоминаю телепередачу про Остапа Бендера. Прототипом великого комбинатора послужил знакомый Ильфа и Петрова - Осип Шор. После того, как авторы убили главного героя в своем романе, Осип Шор тяжело заболел и уже не надеялся на выздоровление. Узнав от этом, писатели срочно пишут продолжение книги, оживляя Бендера, - и прототип чудесным образом тут же поправляется.
– Вот так герой романа может влиять на прототип, - заключаю я, думая о том, что если б Чулаки описал, как Джулия разбивается на машине, то я была бы к этому готова.
С прототипами своих героев у моего писателя отношения разлаживались. С теми, которые узнали себя в слишком правдивом зеркале авторского повествования и не смирились с его отражением, - оборвалась давняя дружба. Так случилось после выхода в свет "Гаврилиады". Чулаки признался: с тех пор, как начал писать, потерял многих близких, даже тех, которых не думал брать в качестве портретов своих героев, но они почему-то увидели себя в произведениях, додумали за автора, предъявили ему претензии, обиделись и перестали общаться. С Андреем Гнездиловым, другом юности, (главным врачом первого в Петербурге хосписа, прообразом доктора Савича), расстались из-за одного сюжета в романе "Харон", совершенно безобидного, невинного эпизода. В начале 90-х "заграница" откликнулась на голодные времена в России бесчисленными посылками для больниц и пенсионных фондов, но крамольная мысль писателя, смело воплощенная в романе -- возмутила врача до глубины души. Могут ли советские врачи и сестры воспользоваться дармовой баночкой кофе, высланной на их адрес? Оказалось -- нет, не могут!
И вот мы снова в глазной клинике, поднимаемся на 6 этаж, занимаем очередь в диагностический кабинет.
– Ну, как вам вспоминается пребывание здесь?
– Да, провел целых три недели вместо пяти дней. Такой неожиданный отдых.
– Отдых?!
Я несколько озадачена таким ответом. Получается, что пребывание в больнице, несмотря на неудачные операции и жуткие, почти садистские процедуры, - является для моего писателя отдыхом. Я в недоумении, но молчу. Чулаки вдруг сообщает, что намерен оперировать и другой глаз. "Стоит ли, - возражаю я испуганно, - вдруг снова будут осложнения?!" Тут же, спохватившись, достаю из сумочки маленькую, но красиво оформленную книгу "Вятка. Легенды, сказания, подземные ходы и клады".
– Вот, взгляните, какой подарок я вам привезла.
Михаил Михайлович тут же начинает листать книжку, при этом буквально носом водит по страницам. Книга увлекает его, особенно то место, где рассказывается о кладе Емельяна Пугачева. Я уже не рада, мне хочется говорить с писателем, но он углубился в чтение, и, кажется, забыл обо мне. "Это ваша книга, - напоминаю я, трогая моего кумира за рукав, - прочитаете ее дома, в спокойной обстановке"
Когда Чулаки возвращается с обследования, - смотрю на него с надеждой. Оказалось, напрасно: эффект от операции минимальный, глаз как не видел, так и не видит, разве что чуть-чуть расплывчато, но при чтении и при работе за компьютером он не участвует.