Любовь в изгнании / Комитет
Шрифт:
К утру все было кончено, от лагеря ничего не осталось — ни домов, ни людей. Выйдя на рассвете из больницы, я не узнала окрестности: еще догорали несколько домов, дымились развалины, среди них бродили одинокие фигуры, разыскивая своих родных или их тела и непрерывно кашляя. Этот кашель и неизвестно откуда доносящиеся глухие стоны — единственные звуки, которые были слышны. Повсюду валялись трупы и куски тел, особенно много их было вокруг убежищ. Дело в том, что эти убежища представляют собой ямы. накрытые цементными плитами. От воздушных налетов они в какой-то мере спасают, во всяком случае, от осколков, если, конечно, бомба не попадет в саму плиту. Но когда в действие вступила тяжелая артиллерия, большинство убежищ превратилось в могилы для
Голос Марианны прервался, она сделала мне знак остановить запись. Ее душили слезы, она никак не могла их унять, беспрестанно вытирала глаза, извинялась и объясняла:
— Поймите, я медсестра с большим стажем, видела много человеческих страданий, научилась переносить всякое, но тут…
— Если вам трудно говорить, то прекратим… — пробормотал я.
У меня в ушах звучал какой-то прерывистый свист, и я чувствовал боль в затылке, мне действительно хотелось, чтобы она перестала рассказывать. Но она решительно заявила:
— Нет, я должна рассказать обо всем, что видела, чего бы мне это не стоило, а вы должны напечатать.
Я обернулся к Бернару, ища у него поддержки. Он сидел, опершись подбородком на руку, с чуть приоткрытым ртом и наблюдал за нами.
— Конечно, Марианна, — сказал он, — ведь я же записал основное. И, будто рассуждая сам с собой, добавил:
— Я думал, что мы продвинулись хотя бы на шаг вперед по сравнению с эпохой варварства.
— Не знаю, что и сказать вам, — ответила Марианна. — Я всегда горевала о том, что у меня нет детей, но, увидев страдания этих матерей и их детей… Она оборвала фразу и решительно произнесла:
— Давайте продолжим. Хотите, я повторю последний кусок?
— Нет! — вырвалось у меня. Но я тут же спохватился:
— Я хочу сказать, что голос звучит ясно, все можно разобрать.
— Тогда я закончу рассказ. Осталось немного.
С тяжелым сердцем я нажал на кнопку записи, и Марианна продолжила:
— Я в слезах вернулась в больницу и решила повторить вчерашнюю попытку доктора Кабе. Я знала, что если за рулем машины скорой помощи будет палестинец, израильтяне немедленно его схватят. Поэтому я сама повела машину, взяв с собой коллегу из Голландии. В машину мы погрузили тяжело раненных, которым требовалась срочная помощь. Среди них была женщина по имени Хадра ад-Дандаши. Я была с ней знакома, потому что она приехала в Айн ал-Хильва из лагеря ар-Рашидийя после того, как его заняли израильтяне и арестовали мужа Хадры. У нее было проникающее ранение в плечо, и напичканная осколками рука висела плетью. Необходима была ампутация, но без лекарств и медикаментов мы не могли ее провести. Я направилась в государственную больницу, но там не было мест. Поехала в частную клинику, с которой мы давно сотрудничали. Ее владелец Гассан Махмуд вежливо, но решительно заявил, что не может принять моих пациентов — у его клиники прекрасная репутация, а мои пациенты невероятно грязны. Убеждать его было бесполезно, и я вернулась в государственную больницу и оставила своих раненых у входа. Хадра ад-Дандаши потеряла сознание, и не знаю, осталась она жива или нет.
Когда я вернулась, израильтяне уже вошли в лагерь… Арестовали всех палестинских врачей и санитаров, забрали всех молодых раненых и увели, подгоняя ударами. Доктор Франсис пытался их убедить: «Вы лишили меня врачей и медперсонала. Что я буду делать с больными и ранеными детьми и женщинами?» Один солдат крикнул ему:
— Заткнись, ты, террорист, бадер-майнхоф! [29] Мы еще вернемся и за тобой.
Марианна говорила. Пленка крутилась. Но я уже не слышал ничего, кроме прерывистого свиста в ушах и отдельных слов… ар-Рашидийя… ан-Накура… убежища… руины… норвежский посол. Потом наступило долгое молчание, и Марианна громко спросила:
29
Бадер-Майнхоф —
— Вы хотите задать мне какие-нибудь конкретные вопросы?
— Да, как вы выбрались из Ливана?
— Но об этом я рассказала в самом начале и только что повторила, — удивленно глядя мне в лицо, сказала Марианна. — Когда нас заперли в пустой больнице, норвежский посол в Тель-Авиве добился нашего освобождения и помог уехать.
Свист превратился в звон. Плохо соображая, я спросил:
— Прошу прощения, а почему вы вообще поехали в Ливан?
Во взгляде Марианны отразились удивление и гнев. Бернар поспешил вмешаться:
— Мой друг хотел узнать, что заставило вас так рисковать, может быть, ваши политические симпатии?
— Нет, ничего подобного. Я не коммунистка и не из левых, не состою ни в «Бадер-Майнхоф», ни в «Красной Армии» [30] , как утверждали израильтяне, чтобы оскорбить нас. Я вообще не состою ни в какой партии или организации.
— Тогда почему же?
— Первый раз я поехала туда по объявлению, вместе с мужем-врачом. Требовались врач и медсестра для лечения неполноценных детей. А это моя специальность. И условия нас вполне устраивали. Но должна вам признаться, что второй раз я поехала уже потому, что не поверила тому, что увидела в Ливане, не поверила, что можно так спокойно истреблять целый народ. Я и до сих пор не верю, что все эти тысячи людей умирают потому, что какой-то неизвестный стрелял в одного человека в Лондоне.
30
«Красная Армия» — немецкая левоэкстремистская организация.
— Простите нас, — повторил я уже сказанное Бернаром в начале разговора.
— Что я должна вам прощать? Что такого вы сделали?
Я промолчал. У меня снова в ушах стоял свист.
А когда она собралась уйти, я пожал ей руку и снова попросил прощения. Видимо, уже потеряв терпение, Марианна воскликнула:
— Я не пониманию, почему вы с Бернаром все время извиняетесь. Но у меня к вам одна просьба: напишите правду.
Пожимая ей руку, Бернар с усталой улыбкой переспросил:
— Написать правду?.. Это труднее, чем спасать раненых в Ливане, поверьте!
Однако, кто знает?!
Мы с Бернаром шли молча. Мне в голову пришла мысль, что если бы я помог Юсуфу в создании газеты, которую он намеревался издавать совместно со своим другом-миллионером, то я свободно мог бы опубликовать в ней свидетельство Марианны. Еще я вспомнил, что один мой друг, сотрудник арабского журнала, выходящего в Париже, предлагал мне писать для этого журнала.
Вслух же я сказал:
— Но какой смысл писать в Европе по-арабски? Для кого?
Бернар, также погруженный в свои мысли, проговорил, обращаясь ко мне:
— Мы иногда забываем… Разве наш профессиональный долг не заключается в том, чтобы говорить правду, чего бы это ни стоило?
Я рассмеялся.
— Что с тобой? — спросил Бернар. — Что тебя так рассмешило?
— Ты серьезно меня об этом спрашиваешь? — спросил я и, не дожидаясь ответа, распрощался с Бернаром.
Вернувшись домой, проглотил две таблетки аспирина и сразу сел за письменный стол, поставив перед собой диктофон. Стол был завален газетами, и потребовалось время, чтобы разобрать их — выкинуть те, из которых я уже сделал нужные вырезки, и сложить в стопку, по датам, еще не прочитанные. Я заточил все карандаши, выбрал самый острый, посмотрел на фотографию Халида и Ханади, поднял взгляд на улыбающегося Абд ан-Насера и спросил его: