Любовь

Столбова Татьяна

Однако напрасно Коля уговаривал свою тонкую натуру успокоиться и вести себя прилично. Душа болела. Мозги работали тяжело, со скрипом, и Коля, вместо того, чтобы слушать преподавателя, тупо представлял себе свою голову в виде теремка, на первом этаже которого мышь грызет зерно, на втором заяц стучит лапками по столу, а вокруг с противным жужжанием вьется комар. Психиатры, где вы, ау!

В перерыве к Коле подошел студент второго курса Володя Лапшенников. Он писал стихи, которые хвалили все без исключения. Лапшенников

считался молодым дарованием, хотя по возрасту годился Коле в отцы. Он был невысок, коренаст, и внешне скорее походил на сельского учителя, нежели на поэта.

– Портнов где? – забыв поздороваться, спросил он.

– А тебе зачем?

– Он мне денег должен.

– Много?

– Сотню.

– Разве это деньги… Подождешь.

– Коля, ты не понял. Он мне в долг обещал дать.

– Ну вот. А говоришь, «должен».

– Да, должен дать.

– Так и сказал бы, что должен дать. А ты сказал просто: «должен».

– Какой ты язвительный, – обиделся Лапшенников.

– Извини, Володя. Перепил вчера, кажется. А Портнов в общаге, спит.

– Когда же он даст мне сотню?

– Зайди вечером.

Лапшенников отошел. А возле Колиного стола нарисовался прозаик Саша Гопкало, красивый в анфас и некрасивый в профиль.

– Пойдешь завтра в ЦДЛ?

– Что я там не видел?

– У Чичерина день рождения. Просил передать, что в шесть ждет у входа тебя, Портнова, Вяткина и Лапшенникова с Ильенко.

– Так вот зачем Лапшенникову деньги нужны.

– Ну, пойдешь?

– Нет, не пойду.

– Зря. Будут Леонтьевы, Ларка с Игорем Бортниковым, Валька Кутиков, Ванюша Смирнов… Еще пара бардов, фамилий не помню.

– Спасибо за приглашение. Не пойду, Саша.

– Зачем же ты спрашивал, кто там будет?

– Я не спрашивал, ты сам сказал. А Портнову я передам, не беспокойся.

Гопкало недовольно хмыкнул, развернулся и ушел. Наверняка скажет Чичерину, что Коля стал слишком гордый, чтобы сидеть за одним столом со старыми алкоголиками.

На очереди была Боброва. Пока Коля разговаривал с Гопкало, она стояла в стороне, из вежливости делая вид, что ничего не слышит, хотя, конечно, слышала все. Коля заметил, что ее трясло. Еще бы, вчера она напилась до потери сознания.

– Коля, как я себя вела?

– Когда?

– Вчера.

– Очень хорошо.

– Я серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю. Для девушки, пьяной в сосиску, ты вела себя просто идеально.

– Вот ты какой, Коля, оказывается, – оскорбилась Боброва и на ее полных бледных щеках расцвели красные пятна. – А я-то Анжелине сказала, что ты добрый.

Коля промолчал. Он почувствовал, что если произнесет еще хоть слово, то может запросто упасть в обморок. Поэтому Бобровой пришлось уйти, не услышав его извинений.

На семинаре по текущей литературе, который вел Колин любимый преподаватель Ромашинский, Коля

совсем было раскис, но тут речь пошла о повести одного русского писателя-эмигранта. В этой повести рассказывалось о женщине, аристократке по происхождению. Она очень любила своего мужа, генерала, и когда в тридцать восьмом году его посадили, выстаивала огромные очереди, чтоб только передать ему посылочку. Но однажды ей сказали, что отныне ему передачи запрещены. Бедная, обезумевшая от горя женщина, готовая на все ради мужа, предложила охраннику себя, лишь бы он взял у нее эту злосчастную посылочку и отдал генералу…

Произведение эмигранта неожиданно вызвало горячий спор среди третьекурсников, обычно равнодушных ко всякому почти литературному творчеству кроме своего собственного. Громче всех вопила поэтесса Светка Галушкина, провокатор с ангельским, но слишком накрашенным лицом («И красивы вы некстати, и умны вы невпопад», – сказал однажды про нее Портнов). «Как она могла! Она же женщина! – восклицала Светка, возмущенная столь легкомысленным поведением героини повести. – Как она потом будет смотреть в глаза мужу?»

– Дура, – громко, неожиданно для себя самого, сказал Коля и покраснел. – Ну ты и дура.

Светка ахнула и замолчала.

– Коля… – укоризненно произнес Ромашинский, покачав головой.

Как ни странно, Коле не было стыдно. Было только немного неприятно, что не сдержался, а больше ничего.

Он отвернулся к окну и до конца семинара не проронил ни слова.

Когда он выходил из аудитории, Ромашинский задержал его.

– Коля, – сказал он, заглядывая Коле в глаза. – Пойми, они еще молодые. Они так это понимают. Нельзя наклеивать ярлыки. Я думал, тебе не надо объяснять такие простые вещи.

Коля молчал.

– Ну, иди, – отпустил его Ромашинский.

И Коля ушел.

Он был польщен, что Ромашинский, сказав «они еще молодые», Колю автоматически причислил к людям взрослым, однако ему все же хотелось бы, чтоб преподаватель поддержал его, одернул Светку, растолковал ей, что почем. Ведь не в молодости же суть, в самом деле. Ведь надо же чувствовать другого человека, стараться понять его поступки.

Но все это Коля не сказал Ромашинскому, и не мог сказать, потому что мысль не оформилась, а обрывками какими-то маячила в его сознании.

Да, день выдался тяжелый. На Колю обиделись решительно все, кому сегодня выпала удача с ним пообщаться. Лапшенников, Гопкало, Боброва, Галушкина, и даже, может быть, Ромашинский. «Что ж, бывает, – философски рассудил Коля. – Такова жизнь. Однако надо уходить отсюда. От греха подальше».

На данный момент он решил поставить точку в своем образовании. Завтра он снова пойдет на занятия и постарается вести себя смирно, как и полагается примерному студенту. А сейчас лучше уйти.

И он с облегчением покинул институт.