Любовница Иуды
Шрифт:
– Хватит меня облизывать, как девушку! Давай посущественней… – сердито прохрипела Марсальская.
Иуда выпрямился, и брюки шлепнулись на пол. Об астральном выходе из тела он уже не помышлял – чего теперь щепетильничать, ежели убил человека. Христос не простит – Творец простит. Попросив небесные силы простить его, Иуда нашарил, наконец, в тесноте кочегарки теплую прожорливую печь и начал активно подбрасывать в неё уголек, расшуровывая толстым ломом старую золу. Уголек в топке весело затрещал, со специфическими выстрелами и выхлопами. Локомотив набирает ход. Стало хорошо и жарко. Послышалось завывание осеннего ветра в паровозной трубе, и вот уже локомотив на всех парах летит в неизвестном направлении, то ли в ад, то ли в рай, гулко стучат колеса на стыках рельс, мощно работает раскаленный поршень. Машинист чует каждым нервом, что надо сбавить ход, чтобы прийти вовремя и не пролететь остановку, не в силах вытерпеть бешеной гонки. Желая предупредить пассажиров, дал преждевременный
Марсальская взяла флакончик с резной полки под зеркалом в форме сердечка, смочила содержимым палец и мазнула себе за ушами и между грудей. Нарочито громко, будто потеряла всякое желание убеждать, заговорила:
– Соглашайся на предложение губернатора. От тебя требуется всего лишь рассказать правду об Иисусе: мол, был он добренький, но космополит. Ненавидел патриотов, насмехался над народной памятью и обычаями, призывал к сотрудничеству с Центром, то есть с Римом, с кесарем, боялся всяких восстаний и революций. Побольше трепись о героической иудейской войне, о любви к отеческим гробам, о Моисее, чтобы народ вместо гнилой морали «возлюби врага своего» утвердился в заповеди «кровь за кровь». Без восторгов и соплей. Ты ведь умница у нас! – Она послала Иуде воздушный поцелуй, не желая, видимо, смазать накрашенные губы, и кокетливо добавила с подмигом: – Поезд пришел по расписанию. Машинист был на высоте.
Иуда долго молча возился с ремнем, стремясь занять руки, которые дрожали от искушения схватить блудницу за горло.
На их счастье, Ферапонтов все это время кого-то зычно распекал по телефону, размахивая волосатым кулаком. Следователь Джигурда съежился в кресле – лицо его сморщилось прошлогодним яблоком, на выскользнувших из спальни любовников он подчеркнуто не смотрел, делая вид, что слушает губернатора острова. (Иуда ощутил неприятный укол совести – такое поведение двоюродного брата Марии Залетновой вызвало у него болезненную реакцию.) Ферапонтов послал кого-то матом «ниже пояса», остервенело швырнул трубку на рычаг и с ещё не остывшей яростью уставился на Иуду, словно соображая, откуда здесь возник этот человек…
– Ну что – договорились? – как бы припомнив начало разговора, произнес губернатор.
– Наш гость согласен, Тимур Иванович. Я убедила его, – сказала Марсальская с вульгарным смешком и по-лисьи облизнула губы, яркие, словно открытая рана.
– Ты кого хочешь убедишь, дочь Изиды и Осириса, – осклабился губернатор и достал из бара, вспыхнувшего под светом люстры всеми зеркалами, новую бутылку марочного вина. – Но я бы хотел услышать о согласии из уст самого гостя.
– Предложение заманчивое. Почему бы не попробовать? – ответил Иуда. Он понимал, что в его положении идти на резкую конфронтацию с губернатором глупо. Отныне Иуда решил, что главное сейчас для него – не дурацкое задание небесной Канцелярии (бессмысленное и жестокое, на его взгляд: почему через сорок дней, а не через тринадцать? Почему этот остров, а не соседний? Люди везде одинаковы и везде грешны), а найти Марию Залетнову.
– Я знал, что вы нашей закваски. Потому особо и не трогал, – снисходительно улыбнулся Ферапонтов, ввинчивая штопор в пробку. – Мы тоже в долгу не останемся. Перед почетным гостем Тотэмоса откроются все двери. Кроме, разумеется, тех, что ведут к секретам госбезопасности.
– А как же быть с Вениамином Кувшинниковым? Его многие знают в лицо. Начнется дикий наплыв паломников. Ведь хождение слухов по городу не запретишь, – Джигурда снял очки и протер их засаленной фалдой мундира.
– Дело об убийстве сектанта Кувшинникова надо закрыть за неимением улик. Ножи с тремя шестерками сейчас у многих в Тотэмосе – мода такая пошла. Надо повернуть дело так, чтобы, в конечном счете, мы убили ещё одного зайца. Для этого у нас есть средства массовой информации. Я сам свяжусь с кем надо. У нас есть умельцы-щелкоперы, знатоки иудейской тематики, не хуже Луки или Матфея сочинят. Было бы замечательно, если бы наш гость разродился пророчеством – новым откровением от Иуды. Остров для этого место подходящее. Все условия создадим. Хоть за решеткой, хоть на воле… – Ферапонтов откинулся на спинку кресла, зевнул, и в его львином зеве тускло блеснули золотые коронки. Он потянулся к серванту, взял с полки шоколадного цвета трубку и стал набивать её табаком из вышитого кисета – верный признак того, что настала торжественная минута. – Итак, выпьем за историческую встречу между представителями древнего Тотэмоса и древней Иудеи. Родина или смерть! Но пасаран!
Глава 4
«Коварное отравление»
11. Встреча
Он ожидал, что в просветах между стволами влажных тополей вот-вот мелькнет нечто, подобное позолоченной крыше Храма или лепнине в виде огромной грозди винограда на каменных стойках ворот. Но вышел Иуда к небольшому деревянному строению с сияющим крестом на голубой маковке, с кривой изгородью и тихим двориком, где на паперти перед притвором на одном языке ворковали голуби и нищие – как некогда у красных ворот Храма, у Соломонова притвора. Тронули сердце торговые лавчонки с сидевшими в них продавцами церковной утвари. Да и внутри церкви многое из обстановки совпадало и потревожило память: торжественные песнопения, дурманящие запахи и нарядные одежды священника, напоминавшие о длинных льняных подинах, схваченных серебряным шнурком, о пышных нагрудниках из дорогих камней. К счастью, не было на местном служителе шелковых перчаток, которыми спасались наследники Аарона от жертвенной крови и слизи. Проследив за движениями рук прихожан, Иуда догадался, что они связаны с распятием раввуни. Ему захотелось самому перекреститься, но рука налилась свинцовой тяжестью, и он понял: пока ему это не под силу. Но никакой отчужденности среди этих благостных лиц он не испытывал – лишь общее со всеми умиротворение. Впервые за то время, что он находился на острове, ему было хорошо и отрадно, как в детстве с родителями в праздничном Храме, когда воспаряла душа к шестикрылым серафимам над ковчегом в святая святых. Прислушавшись к чуть гнусавой скороговорке священника в блестящей, будто покрытой сухой изморозью, епитрахили, он догадался, что речь в проповеди идет о возвращении блудного сына в родной дом. Эту притчу он слышал из уст самого Егошуа, когда они брели по пыльной дороге из Иерусалима после праздника Суккот. Разве мог он подумать тогда, что простые слова галилейского учителя будут потом повторять по всему миру, через столько веков! Теперь они звучали по-новому и обретали двойной смысл.
Иуда в задумчивости стоял возле бокового открытого входа и вздрогнул, когда со стороны подворья его нерешительно позвали: «Вениамин! Сынок!». Он обернулся и увидел, что к нему обращается рослый дьякон в длиннополом подряснике, подпоясанном широким ремнем, и бархатной скуфье: замер у низкого крылечка и смотрит со страхом, сквозь который не в силах пробиться радость. Пришлось подойти, хоть и испытывал досаду: опять надо изворачиваться, лгать! Дьякон торопливо осенил себя крестом и прижал Иуду сильными руками к груди.
– Чудны дела твои, Господи! Мне вчера разное говорили: одни – будто тебя вовремя откопали и оживили врачи, другие – что ты воскрес с Божьей помощью. Я не поверил и даже рассердился на такое кощунство. А ты воистину живой. Да ещё в нашу церковь явился, яко раскаявшийся сын в родную обитель. Пойдем, Вена, к Олимпиаде, нашей привратнице. Вон её хибарка, через тропинку.
В тесной кухоньке, где даже пища пахла церковным ладаном, они присели за шаткий столик у окна. Хозяйки дома пока не было. Дьякон не сводил с Иуды изумленных глаз, сияющих печальным восторгом и недавней опохмелкой. Он то и дело притягивал его за шею к себе, царапая щеки колючими зарослями бороды, крестился на тусклые иконки в углу и басовито гудел:
– Всё ещё не могу поверить, яко Фома-апостол…
– Могу язвы показать, – усмехнулся Иуда, мучительно гадая про себя, кем ему может приходиться этот живописный левит.
– Не шути так, негоже, – мягко укорил дьякон, пошевелив густыми бровями. Бросил подозрительный взгляд, вызванный неосторожной остротой, и, в чем-то себя убедив, снова забасил на весь маленький домик:
– Да, Господи, неисповедимы пути твои! Может, сие есть сила святого креста? Когда ты лежал в гробу, я тайком надел на тебя церковный крестик… Что ты смурной такой, сынок? Или не узнаешь меня, батюшку Родиона?
– Я сейчас самого себя не узнаю, – увильнул Иуда от прямого ответа. Он чувствовал себя неловко под напором радостных чувств, плескавшихся в больших, с паутинкой красноватых прожилок на белках, глазах дьякона.
– Значит, ещё не отошёл ты от потрясения. Для меня это даже к лучшему. Ведь я не столько перед тобой хочу покаяться, как перед самим собой. Давно собирался на эту исповедь. А тут Господь сам нас свел… Вы с Яшей знали меня с детских лет как друга вашей семьи. И не ведали, что я есть ваш родной отец. Не Михаил Кувшинников, царствие ему небесное, а я, Родион Шойгин. Миша был прекрасной души человеком, моим приятелем по молодым и глупым летам. Вместе в семинарии учились, вместе и в одну девушку влюбились. Это была ваша матушка, пусть будет земля ей пухом. Я оказался пошустрей. Но когда Елизавета сказала, что зачала от меня, не поверил ей и привел слова Соломона: «Не могу узнать следов мужчины к девице, как и змеи на скале». Она все поняла, обиделась, – и больше мы не встречались. А Михаил ради неё порвал с церковью, хотя от Бога не отказался, однако вскоре ушел к баптистам, и даже стал регентом. Ты сперва ходил в его общину, а после зачем-то переметнулся к иеговистам, к Веберу, этому троянскому коню сионизма, но я счастлив, что Господь направил тебя к нам, яко мятежного Савла…